Читать книгу "Домой возврата нет - Томас Вулф"

Наконец он сел и написал в газету язвительное письмо, но дописав — порвал. В конце концов, что толку? Репортер сплел свой рассказ, в сущности, из ничего, из дружелюбных междометий и жестов своей жертвы, из нескольких отрывочных слов, которые Джордж выпалил в совершенном смущении, а главное — из его сдержанности, нежелания говорить о будущей работе; и, однако, этот газетчик явно патриот до мозга костей, потому он и сумел состряпать такую ловкую выдумку — и, вероятно, сам как следует не понимал, что это выдумка.

И потом, размышлял Джордж, если он начнет с жаром опровергать все заявления, которые ему приписаны, люди только сочтут его придирой, подумают — написал книгу и зазнался до невозможности. Впечатление от такой вот заметки не рассеешь, если просто все отрицать. Заявишь, что все это враки, а люди скажут, будто он нападает на родной город, ополчился на тех, кто его взрастил и воспитал. Нет уж, от худа худа не ищут.

Итак, он промолчал. И странное дело, после этого ему начало казаться, что к нему стали относиться иначе. Не то чтобы прежде на него смотрели недружелюбно. Но теперь он чувствовал — его одобряют. И от одного этого возникло спокойное удовлетворение, словно люди во всеуслышание его признали.

Как всякий американец, Джордж влюблен был в материальный успех и теперь радовался мысли, что в глазах родного города он богач или, по крайней мере, находится на верном пути к богатству. В одном ему особенно повезло. Книгу его приняло старое и весьма почтенное издательство; фирма эта была всем известна, и, встречая Джорджа на улице, люди крепко пожимали ему руку ж говорили:

— Стало быть, твоя книга выйдет у Джеймса Родни и Компании? — Чудесно звучал этот простой вопрос, который задавали, заранее зная ответ. Джорджу слышалось: его не только поздравляют с тем, что книга будет, издана, но подразумевают еще, как повезло почтенному издательству, что они получили такую рукопись. Вот как это звучало — и, вероятно, в таком смысле и говорилось. Потому-то у Джорджа и возникло ощущение, что в глазах земляков он «своего достиг». Он уже не прежний чудной малый, который изводит себя в обманчивой надежде, будто он — шутка сказать! — писатель. Да, он и вправду писатель. И не какой-нибудь, а такой писатель, которого вот-вот напечатают, и не где-нибудь, а в старинном и почтенном издательстве «Джеймс Родни и Кo ».

Есть что-то очень хорошее в том, как люди радуются успеху, да и всему — что бы это ни было, — что отмечено признаками успеха. Право же, тут нет ничего дурного. Люди любят успех, потому что для большинства он означает счастье — и в какой бы форме он ни пришел, для них он — воплощение того, к чему они в глубине души стремились сами. В Америке это верно, как нигде в мире. Люди называют успехом образ самых заветных своих желаний, оттого что счастье никогда не представало перед ними ни в каком другом образе. Вот почему по сути своей эта любовь к успеху — чувство вовсе не дурное, а, напротив, хорошее. Оно вызывает в окружающих щедрый и благородный отклик, даже если к этому отклику подчас примешивается и доля своекорыстия. Люди радуются твоему счастью, потому что им очень хочется счастья и для себя. А стало быть, это хорошо. Во всяком случае, в основе лежит нечто хорошее. Одна беда — чувства эти идут в ложном направлении.

Так, по крайней мере, казалось Джорджу. Он прошел пору долгих, суровых испытаний — и вот заслужил одобрение. И от этого был глубоко счастлив. Стоит задире вкусить успеха, и уже ни к чему держаться вызывающе. Джордж больше не был задирой, ему уже не хотелось чуть что лезть в драку. Впервые он почувствовал, как хорошо вернуться домой.

Не то чтобы у него вовсе не было никаких опасений. Он знал, что в своей книге описал родной город и его жителей. И знал, что писал о них с такой прямотой и откровенностью, какие до сих пор были редки в американской литературе. И он спрашивал себя, как-то люди это примут. И когда его поздравляли с книгой, ему все равно было неловко и он не без страха гадал — что-то они скажут, что подумают, когда книга выйдет и они ее прочитают.

Эти опасения с грозной силой нахлынули на него однажды ночью, когда ему вдруг приснился необычайно яркий и страшный сон. Он бежал, спотыкаясь, по опаленной солнцем пустоши, где-то в чужих краях, убегал, охваченный ужасом, сам не зная, что его преследует. Знал только, что его терзает невыразимый стыд. Чувство было безымянное и расплывчатое, словно удушливый туман, но все существо Джорджа, сердце и рассудок сжимались в невыразимой муке отвращения и презрения к себе. И так необоримо было чувство вины и омерзения, что он рад был бы поменяться даже с убийцами, с теми, на кого обращен яростный гнев всего мира. Он завидовал всем злодеям, кого человечество испокон веков клеймило бесчестьем: вору, лжецу, мошеннику, отщепенцу и предателю — всем, чьи имена преданы анафеме и произносятся с проклятьями — но все же произносятся; ибо сам он совершил преступление, для которого нет названья, он опозорил себя скверной, которую нельзя ни постичь, ни исцелить, в нем — мерзость такой душевной гнили, что его уже не могут коснуться ни месть, ни спасение, от него равно далеки и жалость, и любовь, и ненависть, он недостоин даже проклятия. И вот он бежит по огромному голому пустырю под знойным небом, изгнанник посреди необитаемого куска нашей планеты, — в странном месте, которое, как и он сам, воплощение позора, не принадлежит ни живым, ни мертвым, и не поразит здесь молния отмщения и не укроет милосердная могила; ибо до самого горизонта нет ни тени, ни убежища, ни единого бугорка или ложбинки, ни холма, ни дерева, ни лощины, только одно огромное пристальное око, палящее, непроницаемое, от него негде укрыться, и оно погружает беззащитную душу беглеца в непостижимые бездны стыда.

А потом с внезапной поражающей яркостью все во сне переменилось, и Джордж очутился среди давно знакомых лиц и картин. Он — путешественник, и после многолетних скитаний возвратился в места, знакомые с детства. Его все еще угнетало зловещее чувство, будто душу его разъедает ужасная, но неведомая язва, и, вновь ступив на улицы родного города, он понимал, что вернулся к самым своим истокам, к родникам чистоты и здоровья, и они его исцелят.

Но, войдя в город, он убедился, что на нем по-прежнему лежит клеймо вины. Он увидел мужчин и женщин, которых знал с детства, мальчишек, с которыми ходил когда-то в школу, девушек, которых водил на танцы. Все они заняты были каждый своими делами на службе или дома, и сразу видно было, что между собой они друзья, но стоило ему подойти и приветственно протянуть руку — и они обращали к нему стеклянные глаза, их взгляды не выражали ни любви, ни ненависти, ни жалости, ни отвращения, ровно ничего. Лица, в которых, пока эти люди разговаривали между собой, было столько дружелюбия и приветливости, обратись к нему, разом каменели; ни единого проблеска, по которому можно бы понять, что его узнали, что ему рады; ему отвечали отрывисто, однотонно, отвечали на его вопросы, но все его попытки возобновить былую дружбу разбивались об уничтожающее молчание и равнодушный невидящий взгляд. Они не смеялись, когда он проходил мимо, не подшучивали, не подталкивали друг друга локтями и не перешептывались, — только молчали и ждали, словно у них было единственное желание — больше его не видеть.