Читать книгу "Брошенные машины - Джефф Нун"

Звуки с улицы. Звон разбитого стекла, дикий смех. Истошный, отчаянный вопль.

Когда же все это закончится?

В номере жутко воняет. Запах, скопившийся за годы. Оставшийся после людей, которые тут останавливались и жили. Может быть, умирали. И от него никуда не скрыться. Под грязными поблекшими обоями копошатся насекомые. На ум приходят всякие мрачные мысли о кожных болезнях. Похоже, у этой комнаты тяжкий случай экземы. Я пыталась позвонить дежурному администратору, чтобы пожаловаться, но на том конце линии включилось записанное сообщение. Искажённый металлический голос.

Вот где все происходит.

В этой комнате.

На стене висит зеркало. Разумеется, перевёрнутое. Стекла не видно. Но меня всё равно так и тянет смотреть в ту сторону. На деревянную раму. Интересно, что будет, если мне хватит смелости повернуть его обратно к свету и посмотреться туда?

Что я там увижу на самом деле?

Чьё там будет лицо?

* * *

Павлин рассказал нам странную историю. Про то, как он покончил с собой. Это случилось уже после войны, но ещё до того, как они встретились с Хендерсон. Для него это было тяжёлое время: без работы и без желания искать работу. Он тогда жил у мамы и ждал, пока ему не подвернётся чего-нибудь стоящее. Но ничего так и не подвернулось. У него ещё кое-что оставалось, какие-то навыки и умения. Но самое главное, в нём ещё не погас огонь, зажжённый войной. Остаток яда в крови, как он сам это назвал. У него был пистолет, украденный в армии. Какое-то время он работал охранником, а потом занялся настоящей грязной работёнкой. Собственно, он и так был почти на самом дне, так что далеко падать ему не пришлось — но дороги назад уже не было.

— А чем ты занимался? — спросила я.

— Вбивал Господню любовь в тех, кто сам не въезжал.

— В каком смысле?

— А тебе непонятно? — сказала Тапело. — Морды он бил.

Павлин рассказал, что в конце концов он подрядился работать на одну фирму, где всем заправлял человек, называвший себя Бандит Билли. Он давил на «партнёров» Билли, когда надо было на них надавить с применением грубой силы, и ему это нравилось. Причём с каждым разом нравилось всё больше — с каждым ударом, с каждым пинком, с каждым взмахом отточенной бритвы.

— Господи.

— А ещё я играл. В смысле, музыку. Сразу в нескольких лондонских пабах.

— Правда? Ты играл музыку?

— А почему он себя называл Бандитом? — спросила Тапело. — Он был безжалостным и бессердечным, да? Я права? Он был злым и жестоким, из тех, кто вырвет глаза у любимой собаки, чтобы продать их слепому.

— Нет. Просто он был однорукий. Однорукий бандит.

— То есть как однорукий?

— А вот так, — сказал Павлин.

— А, ну да. Однорукий бандит.

— А что случилось с его рукой? — спросила я.

— Ты давай не тяни, а рассказывай, как ты покончил с собой, — сказала Тапело. — Мне интересно.

— Да, рассказывай.

Шёпот в ухо из незнакомых губ — вот как Павлин узнавал о своём очередном задании. Никаких следов. Никогда. Имя, адрес. Фотография. Которую потом надо было сжечь. Подробностей Павлин не знал. Лишь иногда — недвусмысленный взгляд и кивок, означавшие, что можно себя не сдерживать, что «клиенту» должно быть по-настоящему больно. Например, человеку по имени Джим Спендер.

— А что он сделал не так? — спросила я.

— Я не знаю.

— Не знаешь?

— Мне ничего не рассказывали. Да и зачем? Я просто делал свою работу. А что там у них, почему… что за разборки… это меня не касалось.

— Хороший подход, — сказала Тапело.

— И вот тут-то оно и грянуло. Я посмотрел на его фотографию, и у меня вдруг возникло предчувствие.

— Какое предчувствие?

Павлин ответил не сразу. Он на секунду закрыл глаза, помолчал и сказал:

— Что кому-то будет очень больно.

— Ну так правильное предчувствие.

— Но не мне.

— Тоже, наверное, правильное предчувствие.

— Нет, — сказал Павлин. — Это было плохое предчувствие.

Потому что в его работе о таких вещах лучше вообще не думать. Ты просто делаешь, что тебе велено. Не задумываясь ни о чём, кроме технической стороны дела. И Павлин так и делал. Никогда ни о чём не задумывался. До той минуты.

— Вот так, из-за одной фотографии? — спросила я. — Посмотрел на неё и задумался?

— Да.

— А как он выглядел, этот человек?

— Да самый обыкновенный человек. Незнакомый. Вообще ничем не примечательный, разве что только причёска у него была как у Элвиса.

— Как у кого? — спросила Тапело.

— Элвис Пресли, — сказала я. — Очень известный певец в прошлом веке.

— Да я шучу. Откуда, вы думаете, у меня это имя?

Я посмотрела на неё.

— Моя мама, она обожала Пресли. Господи, вы, ребята, вообще дремучие. Это город, где он родился. Элвис Пресли. В 1935-м, в Тапело, штат Миссисипи.

Павлин покачал головой.

— Так что было дальше? — спросила Тапело.

Спендер жил в автоприцепе, в «палаточном городке», на территории, которую городской совет выделил беженцам из районов военных действий. Павлин приехал туда под вечер, в один унылый осенний вечер, как он сам нам сказал, уже в сумерках. Посреди лагеря горел костёр. Вокруг костра стояли детишки: грели руки и наблюдали затем, как горит кипа журналов. А вообще в лагере было пустынно. На ступеньках одного из фургонов сидели двое парней. Они смотрели на Павлина, и их взгляды были как стиснутые зубы. Он узнал этот взгляд. Помнил его по войне. Какая-то женщина поспешно снимала с верёвки бельё. Начинался дождь. Наверное, дым от костра попал Павлину в глаза: все вокруг было зыбким, размытым и как бы иносказательным. Павлин обратился к детишкам. Спросил, где найти Джима Спендера. Показал фотографию.

— Вон он, как раз уезжает, — сказал один мальчик и плюнул в костёр, а другой мальчик ткнул пальцем в сторону голубой машины, стоявшей рядом с прицепом.

Павлин пошёл туда; и вот тут началось что-то странное. Он держал фотографию в руке, и когда посмотрел на неё, лицо человека на снимке было другим. Оно изменилось. И продолжало меняться буквально у него на глазах. Оно словно таяло, расплывалось. Павлин остановился и протёр глаза. Потом опять посмотрел на снимок. Теперь всё было нормально. Лицо снова стало таким же, как раньше. Хотя что-то в нём изменилось неуловимо. Он так и не понял, что именно.

— И что? — спросила Тапело. — Что тут странного?

— Это длилось буквально мгновение. Одно мгновение.

— А, все. Поняла. Твой первый приступ.