Читать книгу "ГенАцид - Всеволод Бенигсен"

— Майор Бузунько слушает.

— Петр Михайлович, это Антон Пахомов беспокоит.

— Слушаю.

— Петр Михайлович, тут такая петрушка выходит. Мне для подшивки нужен спецвыпуск с указом. Газета, в смысле. Мне с почты ничего не заносили, хотя Катька сказала, что вроде целая пачка у них была. Потом сказала, что пачки нет — всё забрал Черепицын. А Черепицын сказал у вас спросить.

— Правильно сказал.

— Ну?

— Что «ну»? Я и спрашиваю.

На конце трубки повисла пауза, которая Антону ох как не понравилась. Наконец, майор выдавил из себя ответ.

— Ну выкинул я эту пачку, сжег, не помню.

— Как это?

— Послушай, Антон, а на кой ляд тебе вообще та газета?

— Да у меня подшивка! Все номера есть, а этого нет. Тем более это ж не просто газета, а с указом.

— Ну с указом, с указом, — раздраженно затараторил Бузунько. — Дальше-то что? Я тебе русским языком говорю, нет газеты — ну и хрен с ней. Я официально разрешаю тебе пропустить в своей подшивке воскресный выпуск.

— Да, но.

— Я неясно выразился?

— Ясно. Только странно это как-то.

— Что странно?

— Что ни одного выпуска не осталось. Бросаюсь к вам, а вы «я сжег, я выкинул, я не помню».

— Ну я правда не помню! — не очень натурально взмолился майор. — Знаешь, сколько у меня тут дел скопилось? Сегодня с утра ЧП на ЧП сидит и ЧП погоняет. Сначала двое наших на молокозаводе сцепились — Толстого, вишь, не поделили. Потом Гришка с Валерой друг дружку отмутузили. А часа два назад около оврага какие-то уроды избили Дениса Солнцева, а книжку его, что он при себе имел, на клочки порвали! Мне каждый день Митрохин звонит, кровь портит, и тоже «указ, указ», теперь еще ты звонить будешь?

— Что за книжка? — всполошился Антон.

— В смысле? А-а, Дениса, что ли? Да не волнуйся, кажись, не раритет — современное издание. Это-то восстановим.

— Ладно, Петр Михайлович, — вздохнул Пахомов, подумав, что и вправду лезет к майору с какими-то глупостями. — Я звонить не буду больше. Но… если вдруг номерок один найдете, будьте добры, дайте знать.

— Добро.

«Черт-те что! Целая пачка как в воду канула, — подумал Пахомов, кладя трубку. — И главное, ни у кого ни одного экземпляра не осталось. Странно как-то».

Он встал, прошелся до двери библиотеки, затем вернулся к столу. Потом задумчиво поглядел по сторонам. Благодаря стахановским темпам Пахомову удалось разобрать за последние два дня большую часть привезенной литературы. По крайней мере, стало возможным передвигаться по комнате, не спотыкаясь и не перепрыгивая через бесконечные макулатурные завалы. Вот разве что угол под стендом с пионерами-героями выглядел неприглядно. Туда он сложил те книги, которые просто не знал, куда девать — места на полках уже катастрофически не хватало, а тут — куча советской кондовой литературы. Среди прочего — «Цемент» Гладкова, «Бруски» Панферова, «Доменная печь» Ляшко и прочие монументы советской словесности. «Господи, кому сейчас все это нужно? Нет, не так. Господи, неужели кому-то когда-то это будет нужно?» — думал Пахомов каждый раз, натыкаясь взглядом на эту пыльную пирамиду.

Но главный вопрос был — что с ними делать? Те же «Бруски» были даже не довоенного издания, а 49-го года — серия «Библиотека избранных произведений советской литературы». Так что даже как раритет они представляли собой мало ценности. Еще в школьном возрасте Антон как-то взялся прочесть «Бруски» (случайно найденные на чердаке бабушкиной дачи), но вскоре понял, что не в состоянии пересечь это безвоздушное пространство. Это было все равно что пытаться по-собачьи переплыть Атлантический океан — проще утонуть, чем барахтаться в пустой надежде добраться до берега. Из всего романа ему запомнились только два женских образа: Клуня и Груша (видимо, из-за колоритности имен). Клуня была женой кулака, а Груша женой бедняка. Клуня (в соответствии с именем) была забитой, пугливой и покорной, а Груша, наоборот, чувственной, открытой и доброй. На этом воспоминания Антона о романе исчерпывались. Нет, какое-то время он еще перелистывал страницы в поисках каких-нибудь ярких образов или метафор, но все было так пресно и однообразно, что силы быстро покинули его.

В памяти осталось только то, что все люди, по-видимому, делятся на плохих и хороших, причем не просто плохих, а очень плохих, и не просто хороших, а очень хороших. Это концепция смутила Антона даже больше, чем неудобоваримый язык произведения, ибо он еще в детском саду усвоил, что на плохое и хорошее делится каждый отдельно взятый человек, а никак не вообще люди. Причем одна из этих половинок часто берет верх над другой. И если одновременно в нескольких людях побеждает плохое, то, объединившись, они превращаются в довольно бессмысленную, но крайне агрессивную массу. Впрочем, для «рожденного революцией» крестьянского писателя Панферова подобный взгляд был неприемлемо буржуазным, потому и выходили герои у него плоскими и скучными, как фигурки в тире.

Впрочем, бог с ними, с «Брусками». А также с «цементами», «печами», «вольницами», «кузницами» и прочей героической романистикой. Оставалось только верить в благоразумие властей, которые не посчитали подобные произведения «литературным наследием России» и не включили их в список для вызубривания — это было бы настоящим издевательством над людьми. Хотя кто его знает, может, где-то в каком-нибудь далеком селе сидит сейчас кто-то и бьется над клушами и грунями. При этой мысли Антон вздрогнул и поспешил вернуться к своим проблемам, а именно к проклятому спецвыпуску.

Ясно было, что спецвыпуска нет и вряд ли он где-то всплывет. «В конце концов, может, прав Бузунько — чего это я вдруг так на нем зациклился?» — подумал Пахомов и стал собираться домой, как вдруг словно озарение посетило его. Сначала он просто отбросил пришедшую мысль как пустую и нелепую, но потом задумался и резко вернулся к полке с подшивками. Там он схватил первую попавшуюся газету двухнедельной давности и начал жадно пролистывать ее. Затем другую. Затем еще одну. Он проглядел все газеты, которые выписывала библиотека, за последние две недели. И с каждым отброшенным в сторону номером его движения становились все резче и злее. Вскоре он уже просто швырял газеты направо и налево, как умалишенный, и было ясно — то, чего он искал, в них не было. А именно — президентского указа. Ни единого слова.

19

Катька сидела и заполняла извещения, не переставая думать о Митином письме. Она все еще взвешивала «за» и «против», пытаясь из разных вариантов вывести некий гибрид, который бы устроил все стороны. Но пока таким гибридом было только выжидательная тактика, иначе говоря, «ничегонеделание». Иногда Катька так глубоко уходила в свои размышлении о Мите и их совместном будущем, что уже забывала, где находится и что пишет. Пару раз спохватывалась и пересматривала уже заполненные извещения на предмет ошибок, которые при таком напряженном мыслительном процессе, естественно, не могли не появиться. Например, там, где нужно было указать телефон, по которому больные или отсутствующие по уважительной причине обязаны позвонить, Катька умудрилась вписать Митин телефон. Время начала собрания она тоже несколько раз перепутала, а однажды и вовсе вписала какое-то слово, которое даже сама не смогла разобрать.