Читать книгу "Далекие часы - Кейт Мортон"

Однако поспешный постскриптум, в котором Юнипер просила Саффи сшить платье для танцев — кажется, где-то лежит старый наряд ее матери, который та носила в Лондоне перед самой смертью; возможно, получится его переделать? — был совершенно невероятным. Юнипер специально адресовала письмо только Саффи, так что та смогла поразмыслить над просьбой в одиночестве, хотя обычно они с Перси делили все, что касается Юнипер. После долгих раздумий Саффи решила, что городская жизнь изменила ее младшую сестру; она гадала, не изменилась ли Юнипер и в других отношениях, не намерена ли после войны навсегда перебраться в Лондон. Прочь из Майлдерхерста, и неважно, что готовил ей папа.

В чем бы ни состояла подоплека просьбы Юнипер, Саффи охотно ее выполнила. Пишущая машинка и «Зингер 201К» — несомненно, лучшая модель на свете — были ее радостью и гордостью, и хотя она усердно шила с самого начала войны, все ее изделия были ужасно практичными. Возможность отложить на время кипы одеял и больничных пижам и поработать над модным нарядом захватывала дух, в особенности над нарядом, предложенным Юнипер. Ведь Саффи сразу поняла, о каком платье идет речь, она восхищалась им даже в тот незабываемый вечер 1924 года, когда мачеха надела его на лондонскую премьеру папиной пьесы. После премьеры его убрали на хранение в герметичную архивную комнату, единственное место в замке, где его не могли отыскать моль и гниль.

Саффи легонько провела пальцами по шелковой юбке. Ее цвет был по-настоящему изысканным: ярким, почти розовым, как изнанка диких грибов, что росли у мельницы. Небрежный взгляд посчитал бы его кремовым, однако более пристальный был бы вознагражден. Саффи трудилась над платьем несколько недель, держа это в секрете, но платье стоило ее двуличия и стараний. Она приподняла подол, еще раз проверила аккуратность ручных стежков и удовлетворенно разгладила его. Затем чуть отступила, чтобы как следует восхититься общим впечатлением. Да, платье было великолепным; она взяла красивый, но старомодный наряд и, вооружившись любимыми выпусками из своей коллекции журналов «Вог», превратила его в произведение искусства. Если это звучит нескромно — так тому и быть. Саффи прекрасно сознавала, что это, возможно, ее последний шанс полюбоваться платьем во всей красе (увы, но когда Юнипер завладеет платьем, неизвестно, насколько ужасная судьба его ждет), и не собиралась упускать момент, придерживаясь унылых рамок притворной скромности.

Бросив взгляд за спину, Саффи сняла платье с вешалки и взвесила на руках; самые лучшие платья не бывают невесомыми. Она засунула пальцы под бретельки и приложила платье к себе, кусая нижнюю губу и разглядывая свое отражение в зеркале. Она замерла, наклонив голову, — детская манерность, от которой ей так и не удалось избавиться. В полумраке с этого расстояния казалось, что минувших лет словно не бывало. Сощурившись и улыбнувшись пошире, она снова становилась той девятнадцатилетней девушкой, которая стояла рядом с мачехой на лондонской премьере папиной пьесы, мечтала о бледно-розовом платье и обещала себе, что однажды тоже наденет подобное чудо, может, даже на собственную свадьбу.

Саффи вернула платье на вешалку, споткнувшись о стеклянный бокал из набора, который Асквиты подарили папе и маме на свадьбу. Она вздохнула; непочтительность Юнипер поистине не знала границ. Это нисколько не волновало саму Юнипер, но Саффи увидела бокал, а значит, не могла его игнорировать. Она наклонилась поднять бокал и уже наполовину выпрямилась, когда заметила под старой газетой чашку из лиможского фарфора; не успела она опомниться, как переступила через свое золотое правило, опустилась на четвереньки и занялась уборкой. Гора посуды, которую она собрала всего за минуту, не проделала ни малейшей бреши в окружающем беспорядке. Столько бумаги, столько нацарапанных слов!

Беспорядок, невозможность когда-либо расставить все по местам, вернуть утраченную мысль — Саффи было почти физически больно от этого. Ведь хотя они с Юнипер обе стали писательницами, их методы были совершенно противоположными. Саффи имела привычку каждый день выделять драгоценные часы, во время которых тихо сидела в компании одной лишь тетради, авторучки, подаренной папой на шестнадцатый день рождения, и свежезаваренного чайника крепкого чая. Устроившись подобным образом, она медленно и осторожно расставляла слова в приятном порядке, писала и переписывала, редактировала и совершенствовала, читала вслух и смаковала удовольствие переноса на бумагу истории своей героини Адель. Лишь полностью удовлетворившись результатом, она садилась за «Оливетти» и печатала новый абзац.

Юнипер, напротив, работала так, будто пыталась выбраться из паутины. Она писала, когда на нее находило вдохновение, писала на бегу, разбрасывая за собой обрывки стихотворений, кусочки рисунков, неуместные, но оттого еще более выразительные наречия; все они замусоривали замок, сыпались, как хлебные крошки, указывали дорогу в пряничную детскую наверху. Саффи иногда находила их во время уборки — забрызганные чернилами страницы на полу, за диваном, под ковром — и невольно представляла античную римскую трирему с поднятыми парусами, полными ветра, на палубе выкрикивают приказы, а на носу прячутся тайные любовники на грани разоблачения. Вот только продолжения у истории, жертвы мимолетного, изменчивого интереса Юнипер, не было.

Случалось и так, что целые истории начинались и завершались в диких приступах сочинительства — маниях, как казалось Саффи, хотя Блайты старались не употреблять это слово, особенно в отношении Юнипер. Младшая сестра не являлась к ужину, и сквозь половицы детской пробивался свет, раскаленная полоска под дверью. Папа приказывал не беспокоить Джун, уверял, что потребности тела вторичны по сравнению с потребностями духа, однако Саффи украдкой относила наверх еду, когда отец отвлекался. Впрочем, к тарелке никогда не прикасались; Юнипер черкала бумагу ночь напролет. Внезапно, жарко, как тропические лихорадки, которые вечно кто-нибудь подцепляет, и недолго, так что уже на следующий день воцарялось спокойствие. Она спускалась с чердака, усталая, оцепенелая и опустошенная. Зевала и потягивалась в своей кошачьей манере. Демон был изгнан и прочно забыт.

И это было самым странным для Саффи, которая хранила свои творения — черновики и чистовики — в одинаковых коробках с крышками, аккуратно сложенных в архивной для потомства; которая всегда трудилась ради того, чтобы однажды с трепетом вручить свою переплетенную работу читателю. Юнипер было абсолютно без разницы, прочтут ее сочинения или нет. В том, что она не показывала свои работы, не было притворной скромности; просто ей было все равно. Как только вещь была написана, Юнипер охладевала к ней. Перси, когда Саффи упомянула об этом, пришла в замешательство, и неудивительно. Бедняжка Перси, лишенная искры божьей…

Так, так! Саффи замерла на четвереньках; из-под бумажных завалов показалось не что иное, как бабушкина серебряная сервировочная ложка! Та самая, которую она проискала полдня. Она села на корточки и прижала ладони к бедрам, снимая напряжение с поясницы. Подумать только, все это время, пока они с Люси выворачивали ящики, ложка была погребена под залежами в комнате Юнипер. Саффи хотела было вытащить ложку — на ее ручке виднелось загадочное пятно, которое нуждалось во внимании, но вовремя заметила, что та служит чем-то вроде закладки. Она раскрыла тетрадь: снова неразборчивый почерк Юнипер, на странице стояла дата. Глаза Саффи, натренированные за годы ненасытного чтения, оказались проворнее ее воспитания, она и моргнуть не успела, как выяснила, что это дневник и запись совсем свежая. Май 1941 года, перед самым отъездом Юнипер в Лондон.