Читать книгу "Папа - Татьяна Соломатина"

– Но почему?! – воскликнул бармен чуть громче бармену положенного, и даже компания из трёх женщин на какой-то момент обернулась на стойку бара, но, лишь скользнув по нам взглядами, снова вернулась к своим посиделкам.

– Но почему? – почти прошептал Артём. – Что такого необыкновенного выдал вам поисковик?

– Боюсь, я не смогу тебе объяснить, что такого «необыкновенного» выдал мне в тот зимний вечер поисковик.

Я улыбнулась.

Что я могу объяснить этому мальчику? Что сорок четыре и быстрообучаемость – это примерно так же, как моя подружка-с-первого-класса и активность вкупе со стрессоусточивостью? Это даже не клетка эпидермиса с хвоста того слона, которого в басне щупали слепцы. Что поисковик мне выдал: «Жизнь твоей подружки-с-первого-класса с двадцати до вот уже сорока четырёх убога и уныла. Её мечты не сбылись, потому что она была недостаточно азартной, и уже никогда не сбудутся, потому что достаточно азартной она так и не стала»? Что ещё я могу объяснить двадцатилетнему мальчику? Устроить семинарское на тему: «Мы в ответе за того хомяка, которого слишком приручили, а потом выкинули, и он сдох от голода рядом с элеватором, доверху наполненным зерном, просто потому, что привык жрать только и только из кормушки?» Пропеть ему: «Папа может, папа может всё что угодно!»? Кто сейчас помнит эти песни про пароходы-поезда? Что я смогу объяснить бармену Артёму? Что я так жалела о той фотографии, сделанной – и для меня тоже – тем самым могущим всё что угодно Викиным папой, что неизвестно куда подевали мои родители. Фотографии, на которой мы вместе с Викой держим в скрещенных ладошках хомяка Фомку, и рожицы наши так забавны и ненамного от рожицы деловитого хомяка отличаются. Я так жалела об этой и ещё о многих и многих наших с ней фотографиях, а после того, что выдал мне поисковик, я о них больше не жалею, потому что прах к праху, пепел к пеплу?

Что я смогу объяснить себе?

Я улыбнулась.

– Могу тебя успокоить, Артём. Вселенский ужас так же моментально откатил, как и нахлынул. Просто волна. А вот сообщи мне муж что-нибудь подобное тому, что я привела для сравнения, боюсь, вслед за первой волной меня бы накрыло такое цунами, что во мне бы не осталось места ни нервности, ни ужасу, ни боли, ни печали.

– Это-то понятно! – кивнул Артём.

Что ему понятно?

– Хотя я не понимаю, почему женщины так цепляются за мужиков?

– С чего ты решил, что женщины так цепляются за мужиков? Прости за банальность, но ты ещё так молод…

– И при этом ни с одной подружкой нормально не расстался. Все бабы – пиявки.

– Ну, это пока, Артём, это пока… Дай бог тебе, Артём, никогда не почувствовать себя в роли той пресловутой пиявки.

– Я?! Никогда! – он горделиво развёл плечи и победоносно тряхнул кудрями. – Между прочим, – он перешёл на совсем уже тихий шёпот, хотя в этом не было особой необходимости, потому что компания из трёх женщин как раз взвилась очередным фейерверком хохота. – Между прочим, та красивая высокая брюнетка мне как-то намекала, что не против.

– Да, наверное, пьяная была, – попыталась я охладить пылающее самомнение бармена.

– Нет. Она никогда особо не напивается. У них только серая мышь бывает пьяненькая. Блондинка с конским хвостом и красивая брюнетка ахают стакан за стаканом – и хоть бы хны. Веселятся, смеются и кажутся пьяными. Но ни разу ещё не падали мордой в салат, не засыпали, не буянили. Вот серая мышь с жутким гримом – та засыпала. А эти две продолжали фигачить. Они как-то раз даже заспорились, кто первый окосеет. Тут, у стойки, и опрокидывали. Был какой-то праздник, народу было побольше, и мы тут даже шуточный тотализатор устроили. Матч по литрболу: «Бизнес-леди против дочери мента». Судила серая мышь, как самая трезвая и как самая знающая признаки хоть какого уже нибудь толкового опьянения своих подруг.

– И кто победил?

– Блондинка первая сдалась самостоятельно. Сказала, простите, процитирую: «Пиздец котёнку! Уже водители автобусов мерещатся! Схожу с дистанции!» Так что победила дочь мента.

* * *

Людку никто и никогда не дразнил «дочерью мента». Стрёмно как-то дразнить дочь майора уголовного розыска. Можно и по сусалам огрести. Да не от папы, а от самой Людки. Рука у неё была тяжёлая, и била она не глядя, куда и чем попало. Так что мальчики тихонечко себе молчали, когда одного из них классе в четвёртом она огрела партой. Не рукой, не учебником, не портфелем и даже не с ноги. Партой. Что-то он там ей вякнул, мол, ты вообще молчи, ментовское отродье, а Людка молча подняла парту – без видимых усилий! – и шибанула его с замахом. Партой. Когда он пришёл в себя, Людка ему спокойно так сказала: «Вякнешь ещё – принесу пистолет и застрелю. Понял?» Мальчик был умненький и сразу понял. Папа этого мальчика только недавно снова откинулся, и как раз сейчас у мальчика в доме валялось много всякого такого экспроприированного из ближайшей комиссионки барахла, что нежелательно, чтобы кто-то его видел. Так что мальчик сразу всё понял и даже не стал ничего рассказывать папе про то, что его Людка партой шандарахнула. А то папа ещё чем потяжелее может добавить. За то, что его сынишка дочь майора угро задирал. А ну как тот с дружеским визитом нагрянет, поговорить за педагогику?

Людку вообще никто не дразнил и не задирал. Себе дороже. Она высокая и здоровая. И заводится с пол-оборота. И потом не разбирается, где чужие, где свои. Превентивно всех отоваривает. Потому что дочери законников, как и дочери врачей, знают: профилактика – наше всё!

Классе в пятом по-мужски решительная и стремительная Людка увлекалась чисто женским, требующим терпения и кропотливости занятием – макраме.

Макраме – это такое очень странное занятие, как и любое чисто женское занятие. Странное, если не сказать – бессмысленное. Макраме – это, на самом-то деле, искусство вязания узлов. Мужчина будет вязать узлы только в том случае, если вязать узлы необходимо. Необходимо для достаточности. И достаточно для целесообразности. Вот ещё, кстати, странное слово – целесообразность. Со-образность цели. Какая может быть образность у цели? Цель – это тупо некая точка пространства, куда надо попасть. Ну какая у точки пространства может быть образность? Особенно в этом южном приморском городе, где никогда не было богоискателей, визионеров и религиозных абстракций. Под этим плотным, вечно синим небом, где жили чрезвычайно земные люди, которые, для того чтобы понять что-нибудь, должны были это что-нибудь пощупать и, что называется, взять на зуб. Заезжие мистики из более северных мест вызывали здесь, в южном приморском городе, смех. Здесь никогда не любили Достоевского. Любили Толстого, но только пролистывая страницы с его заумными рассуждениями о букашках. Здесь в умах царили эстет Пушкин, аферист Бальзак, сюжетист Стивенсон и бытовой зарисовщик Чехов.

Этот южный приморский город – город с женским именем – всегда был и остался по-женски странным и гораздо более целесообразным, чем по-мужски.

Потому что мужская целесообразность моментальна и недальновидна. И узел для мужской целесообразности – всего лишь отдельно взятый, необходимый и достаточный узел. А вовсе не макраме.