Читать книгу "Жила Лиса в избушке - Елена Посвятовская"

Весны в их местах не бывает — после большой зимы сразу жаркое лето. Всего несколько дней вот таких, весенних, летучих, когда не знаешь, что со всем этим делать, как не растратить без толку, куда бежать, как продлить этот голубой воздух, запах земли после талого снега. Крутишь носом, сам ищешь теплый ветер, ждешь его нападения. Большая река еще стояла, но ледоход надвигался со страшной скоростью, нижняя кромка километров за триста, вот-вот. У берега уже слышно, как звенит, потрескивает лед.

На площади Ленина — марафон, галдеж. После зимы на бегунов смотреть весело и страшно: в майках, трусах, ленточки через плечо — “Средняя школа № 26”. Из этой школы он знал многих — летом в лагере познакомились, — все постарше на год, тут в толпе и наткнулся на них. Вроде обрадовались, пожали руку и тут же забыли про него, опьяненные победой. Не притворялись, что забыли, а правда забыли. Качали героев, скидывались, чтобы идти отмечать. Его с собой не звали, никому даже в голову не пришло. Их девочки, такие ему и не снились, хохотали в синее небо. Шагин почему-то не уходил, не улыбался — лыбился в сторонке. Потом тихо пошел домой. Там, за спиной, они были все вместе, белозубые, победители, а он сутулый подросток-хорошист, никому не нужный, неинтересный, ну да, да, маме с папой, бабушке. Это ранило больше всего: он признан не теми, перед кем трепетал; нужен только вот этим некрасивым скучным людям, которые машут ему из кухни в запахе пирожков — скорее за стол, милый. А там в звенящем весеннем дне, редком, небывалом, смеется и пьет портвейн весь остальной мир, девочки откидывают волосы назад. Тоска затопила, закрутила высокая вода, сидел с красными глазами на краешке ванны. Проклятый душный мир, с пирожками и вот этим “милый”.

Кошмар неприкаянности потом повторялся. Однажды — очень остро. На первом курсе они с Турковой гуляли по Невскому второго мая, может, третьего. Она ему даже нравилась, кажется. Снова шарики, треск флагов, серп с молотом — праздник, уже уходящий в прошлое, принимающий другие обличив, только бы остаться. Громкоговорители волнуются напоследок: граждане, граждане, мир, труд, май. Голубое солнце, резкие тени, старики с расправленными лицами, все радуются вокруг — господи, чему они радуются? Внезапно он понял, что вокруг одни взрослые, пожилые, старые люди, малышня. А где же те, с кем давний спор, удачники, красавцы? За городом на шашлыках? В светлых сталинках разливают коньяк, курят “Ньюпорт” на легких балконах? В белых рубашках, хмельные, весенние, с ними девушки, которые в небо.

Вдруг увидел, что у Турковой на голове мало волос: волосы зачесаны в высокий хвост, а у висков проплешинки такие — не замечал раньше. Она, почувствовав неладное, потащила его обратно в общагу, курицу купили по дороге, вино полусладкое. Расправляла на столе обеденную жесткую скатерть — а ведь не хотела брать, когда дома подкладывали. Рассказывала, что вязаные салфетки мать крахмалит с молоком, хитрость такая — господи, зачем ему это? Они целовались, а от ее волос пахло жареной курицей, и да, все-таки их было мало. В распахнутые окна шпарило солнце и Высоцкий — насмешливым напоминанием о звонком мире без Турковой, со вкусом “Ньюпорта” и “Арарата”, с белыми рубашками на летящих в небе балконах, куда не было ему входа и нет.

* * *

И Пасха, и майские были позади, а тревога, тощища с места не сдвинулись. Сейчас-то почему? за что? Квартира в историческом центре, пять комнат, своя солидная фирма, обожаемая семья. Он не был смертельно богат, но деньги были, и хорошие деньги, стабильные, надеялся, долгие, чтобы на его век и мальчикам, мальчикам осталось.

А ночью ему приснилась Марьяша, его забытая любовница-любовь, — никогда не снилась, и вот. Проснулся мокрый насквозь, сердце стучало на всю комнату.

— Ну здравствуй, — сел на кровати. — Ты-то куда, ну вот куда?

Она смеется, тает.

Не вспоминал он ее, потому что закодировался, как от водки, чтобы никогда больше, ни-ни.

Яркая рыжая звезда проектного, куда он распределился после института. Руководитель группы, стремительная умница, все выпуски в срок, без сучка, без задоринки, без надрыва. Бабы ей завидовали, мужики хотели — всё просто. Старше лет на десять, высокая, дерзкая, потешалась над ним.

— ...Брюки коричневого цвета, да еще без ремня? Костюмные брюки без ремня? — размышляла с коллегами Марьяша за кульманами, пока он вешал пальто в шкаф.

Он купил с рук дорогущие джинсы. Покраснел, снимая куртку у порога. Беспощадно новые джинсы почти хрустели, а все остальное блеклое, совдеповское — сквозь землю впору. Перешептывались, хихикали, а она посмотрела во все зеленые глаза, потом тихо обронила: “Бедный”. И больше никогда не смеялась над ним, но лучше бы смеялась.

Через полгода его назначили руководителем группы, таким же, как Марьяша. Все примолкли, она метнула удивленный взгляд, начальник отдела оправдывался: “В качестве эксперимента”. Шагин вдруг осмелел, стряхнул с себя школу и институт, меньше сутулился, понял, что не так уж и много на свете трудолюбивых недураков, и бодро, но осторожно двинул в гору.

Она переспала с ним случайно, в какой-то командировке, перемешав на банкете шампанское с водкой — пьяная, веселая, сама втащила его в номер, давилась со смеху. Утром, обнаружив, что не дурак, удивилась; он оскорбился.

— Тихо-тихо, — смеялась она. — Что за обиды? Поищи-ка лучше, куда пепел стряхивать. И давай еще раз вот это: “Молода, весела, глумлива”... А хочешь, за шампанским сгоняй? Только быстро!

Он влюбился — она тоже, но как-то не всерьез, из сострадания. Как будто думала: “Кто еще когда в него влюбится. Бедный”.

На обратном пути весело просила: только никому, угу? Он быстро и обиженно кивнул — она стыдилась, боже, его любовь стыдилась его. Боялась еще, наверное, что слухи дойдут до замдиректора, красивого усталого мужчины, с которым Марьяша едва здоровалась и которого, как доносила молва, любила до смерти, а он — ее и свою жену.

Шагин мучился, качался на унылых качелях, туда-сюда. То вспоминал, что он особенный, честолюбивый одиночка — куда им до того уникального мира, что выстроился в его голове, — то вновь проваливался в болотце собственного убожества, коричневых брюк без ремня. То вдруг решал, что будет любить ее бескорыстно, ничего взамен — он сам себе важнее, что ему до других, — то среди ночи униженно бросался за драгоценным “люблю”: пусть твердит, повторяет, так надо. Она и твердила, задумчиво, с улыбкой и, кажется, не ему. Качались качели, скрипели.

А ее взгляд, затуманенный, убаюканный, когда пел “Аквариум” свое:

Крылат ли он? Когда он приходит, Снимаешь ли ты с него крылья И ставишь за дверь? Но кто ты сейчас, С кем ты теперь?

Вдруг понял: она молчит не о нем. Вот Арюна потом при этих словах всегда со значением взглядывала на Шагина, улыбалась — крылат, мол, крылат, — а эта... Скрипели бобины, качались качели.

Устав страдать, он сделал ей предложение. В конце концов, она одинокая женщина с ребенком, старше на десятку, вокруг одни старперы и курьер-губошлеп, а он, Шагин, молодой здоровый мужик, в гору идет, перспективный руководитель группы — в перестройку проектные конторы были на плаву. Он сломал голову, взвешивая все “за” и “против”, и однажды с облегчением выдохнул: согласится. Статус расколдует ее, расслабит, она полюбит его как миленькая.