Читать книгу "Болотница - Татьяна Мастрюкова"

Только интернет-яблоня чуть подрагивала листьями под едва заметным ветерком.

Папе я решила не звонить. Пусть сам связывается, пытается поймать, когда я доступна, пусть поволнуется. Я была на него обижена: и за то, что он затащил нас с мамой сюда и бросил, и за то, что без раздумий открыл этот проклятый колодец, и за то, что не захотел меня выслушать, когда я ему звонила. Конечно, если отбросить эмоции, то папа никогда не делал и не сделал бы ничего, что могло одной из нас навредить, и часто оказывался прав, когда даже не пытался вникать в наши с мамой размолвки. Но он был в безопасности, дома, а я – одна и совершенно не представляла себе, что дальше. И это было неправильно.

Пока не начали сгущаться сумерки, я села на крыльцо, положив рядом лом, и стала заново листать дневник Евгения Лоскатухина. Конечно, это были его записи, его вырезки. Кому же еще могли принадлежать инициалы «Е. Л.»!

Теперь все написанное им представало в другом свете, и я находила подтверждение рассказам Галкиной бабушки и Василия Федоровича. И теперь я читала все подряд, не пропуская, внимательно.

Судя по всему, свои заметки Евгений Петрович Лоскатухин начал делать не сразу после возвращения в отчий дом, а через несколько лет после смерти отца. Записывал не все, про свою жизнь практически не распространялся, жену свою вообще не упоминал ни разу. Зато Пирату были посвящены многие строки, будто это и не собака вовсе, а настоящий друг и соратник. Правда, Лоскатухин называл его не иначе как «мой пес». Странно, что я не обратила на эти упоминания внимания раньше. Может быть, потому, что пропускала, как незначительные и не особо интересные.

В псе есть добрая сила, помогает. Все охотники знают, что, коли обессилел совсем, обними собаку, она поделится. Хоть и боится, а все для хозяина сделает.

Умный мне пес попался. Понимает лучше иного человека. Когда к ведухе с ним ходил, она его убоялась в каморку свою пускать. Заложная душа в нем, говорит. Грех искупает. Не пойму только, говорит, чей грех-то. Предыдущего или твой. Объяснять отказалась.

Научился отличать, когда мой пес ворочается, а когда подмена.

Тут я прямо подпрыгнула!

Пока Галкина бабушка рассказывала про Пирата, ничего у меня не дрогнуло. Потому что глаз-то цеплялся за эту «заложную душу», когда я листала лоскатухинский дневник. И я даже спросила, знает ли бабка, что такое заложная душа. Ведь толкало что-то узнать!

Галкина бабка тогда вскинулась и посмотрела на меня так, будто бы я в нее, по крайней мере, плюнула. Такое испуганное удивление и ожидание подвоха.

Я еще с досадой подумала: «Да что опять не так?»

Галка только глазами стреляла то на свою бабушку, то на меня.

Наконец старуха смилостивилась:

– Видишь ли, правильная же смерть – это когда ты свой положенный срок прожил, от старости ж в свой срок помер да на предназначенное тебе место ушел. А коли своего века не изжил, силы же своей жизненной не истратил, то это же неправильно. Ежели кто опился, или утоп, или сверзился случайно и расшибся, или, чего хуже, сам себя порешил, то, значит, заложили же свою жизнь-то, душу-то. Заложенные. Или вот без вести же пропал. Или чародейством занимался. Или кого мать родна прокляла, тоже. Нечистые мертвяки. Из них всяка пакость получается. Потому ж их на кладбище, на святой земле-то, и не хоронили. Оно, конечно, не в советское время. Тогда-то всех хоронили…

– А как же пропавшего без вести хоронить? – удивилась я.

– Да чего ж непонятного: он и остается не похороненным же. Земля-то таких не принимает. Сколько же не дожил до своего срока, столько и мается душа-то. У нечисти, сказывают, в рабстве-услужении. Вот и пакостят живым-то по злобе. В болотах таких мертвяков топили…

Бабка спохватилась, что сболтнула лишнего, и тут же торопливо продолжила:

– А в стародавние времена цельный год же не хоронили их, до Семика. Семик, знаешь? После Пасхи седьмой четверг. Вот до него лежали же в божедомках таких, убогих домах. Сарайках. Но не у нас, в Зеленово. Это все не у нас. Тогда б на перекрестке закапывали. А у нас нет перекрестков-то особо, где ж…

– А здесь таких покойников не было? Которые могли бы стать заложными? – продолжала выпытывать я. Хотя, судя по описанию, все утащенные болотной тварью должны были становиться теми самыми заложными покойниками.

Если, конечно, они становились покойниками…

И не становились собаками…

– Еще не хватало! – возмутилась старуха. – Мало нам будто… – Она опять поджала губы, но вдруг встрепенулась: – Погоди-ка! Вадимка же пропал! Просто… Ну это давно еще. Давно! У Карнýшиных. Здеся. Парню же в армию идти, а он пропал.

– А не могли его тоже увести?

– Вадимку-то? Да не! Такой был парень. Всегда на виду. Но его не уводил же никто, нет. Он сам, вишь, в лес пошел. Не помню уж зачем. Ну, может, по грибы, собрать что, может, поохотиться. Этого я не помню.

– В армию не хотел?

– Да ты что! Как это не хотел? Как это? Ты что?

И что такого я спросила? Но уточнять не рискнула.

– Вадимка же не из таковских. Хороший парень. Все думал, как бы получше сделать. Мамка евойная до последнего же ждала. Ну, думала, погуляет же, мир повидает да вернется. Али весточку какую пришлет. Не мог он их бросить. – Старуха покачала головой. И тут же закивала: – Карнушиным-то свезло. У них же одни парни были.

Галка тихо, но презрительно фыркнула. Но бабушка даже внимания не обратила.

– Чего ж им волноваться. Такой серьезный парень! Он же книжку откуда-то привез старинную, все читал. Никому не давал даже в руки, говорил: мол, секретная. Все, говорил, хочу исправить у нас тут. Говорил, один знающий человек ему передал-то знания свои. Ученый! Может, после армии-то учиться бы пошел. Как знать. Ведь ходили же к нему, чего-то он же там правил, правил… Так что поначалу и не рыпались, когда Вадимка не вернулся. Но, конечно же, через пару деньков зашебуршились. А он же и не ссорился ни с кем. Чего ему! Он же в армию скоро, радостный такой был. Но, конечно, первым же делом поспрашали у дружков его. Никто не сознался. Ну, пошел и пошел в лес. Не маленький же – следить за ним. Думали ж еще: может, заблудился.

– А он мог в болоте завязнуть? – вставила я.

Галка было закивала, но бросила взгляд на бабушку и уткнулась носом в тарелку. А старуха словно меня не слышала:

– Собрались тогда же мужики, прочесывали, прочесывали, нет ничего. Ну, ясно. Пропал. С концами. Ни вещичек, ни следочков. Да никто ж не верил, что он просто так взял и смотался куда. Не в его правилах было. Но карнушинской бабке, стало быть, никто ж слова поперек не сказал. Пусть же себе думала, что вернется. Мало ли, дурь в башку ударила парню. Сгинул Вадимка. Жалко парня. – Тут бабка строго на меня взглянула, поджала губы, а потом почти сердито добавила: – Но заложенных у нас не было! Вадимка не вернулся, но не пакостил же. Не пакостил вроде. Карнушины ничего ж такого не рассказывали. Уехали, правда, все они вскорости. Кроме бабки ихней, матери, стало быть, Вадимки. Та ж все ждала… Сердцем, говорит, чую, здеся он. Говорила, бывало, раз – голос сыночкин: «Мам, мам!» Обернется, а там трава ж шевелится, будто пошел кто. Аж жутко…