Читать книгу "Русское - Эдвард Резерфорд"

Теперь надо быть осторожным. Его знакомый, который в тридцать втором году по глупости прочел стихотворение, высмеивающее Сталина, – и сделал это в квартире у своего друга, среди своих, – исчез через неделю. Фильмы Эйзенштейна теперь снимались под личным руководством Сталина, пересматривалась история.

– Я могу только благодарить Бога, – говорил Дмитрий своей жене, – что никто еще не нашел способа руководить музыкой.

Его творчеству, как и творчеству Прокофьева и Шостаковича, никто особо не мешал.

Еще несколько минут Дмитрий напряженно сочинял: кода обретала форму. В квартире было тихо – его маленькая семья спала. Дмитрий написал первые такты заключительного появления медведя.

Его сыну Петру было всего девять лет, но Дмитрий уже заметил внимательный, задумчивый взгляд его темных глаз.

– Может быть, ты станешь ученым или художником, – любил говорить ему Дмитрий.

Во второй части сюиты одному из охотников удается, подкравшись к жар-птице, вырвать у нее перо, которое он приносит в цирк. Как искрится и сверкает перо! Будто бы человек только что открыл силу и чудо электричества, и при появлении этого удивительного пера музыка заряжается хроматической энергией.

Конечно, с его стороны было глупо делать подобные замечания, даже с глазу на глаз. Но разве можно было сдержаться? В прошлом году режим фактически объявил, что ряд научных дисциплин должен быть упразднен: генетика, социология, психоанализ. Причина – только что была опубликована великая Конституция Сталина, провозгласившая СССР совершенным демократическим государством. Как же тогда могут существовать науки, которые говорят о детях из бедных семей, о наследственных различиях, социальных проблемах или о неблагополучных людях?

И вот однажды вечером, сидя дома с друзьями, Дмитрий обратился к маленькому Петру и сказал:

– Ты ведь понимаешь, что эта конституция – вопиющая ложь?

Вот что он тогда сказал, но и этого было достаточно.

Только неделю спустя до него дошло, что именно случилось. Выражение в глазах мальчика говорило само за себя. Однажды днем Дмитрий работал за кухонным столом и вдруг увидел, что маленький Петр пристально и обвиняюще смотрит на него. Затем, когда Дмитрий, инстинктивно притянув сына к себе, обнял мальчика, он почувствовал, что Петр вдруг напрягся и, отстранившись, виновато, с явным смущением посмотрел на него. Дмитрий сразу обо всем догадался, все понял. И сын это понял. И оба не проронили ни слова.

Однако было очень жаль.

Позволят ли ему исполнить сюиту? Она казалась достаточно безобидной – просто несколько цирковых сцен, основанных на сказках. Он полагал, что позволят, но, возможно, ему лучше припрятать сюиту, отдать ее кому-нибудь. На всякий случай.

Он работал быстро.

В коде была изображена замечательная сцена. Жар-птица вылетает из леса – чего она никогда раньше не делала – и врывается под купол цирка. Кружась и пикируя, жар-птица всех пугает – зрителей, охотников, дрессировщика медведей. Искры рассыпаются вокруг. Электрические лампы вспыхивают и гаснут. И в этом столпотворении медведь, забитый и запуганный, вырывается на свободу и начинает свой собственный, неуклюжий, трагикомический танец.

Будет ли сюита исполнена? Дадут ли ему закончить ее? В трех километрах отсюда, в глубине огромного каменного сердца Кремля, работал Сталин. Как раз в это время ночи, как говорили, перед ним были разложены списки тех, кого следовало устранить. Так много их уже ушло. Имена, имена без счета, имена без лиц. Исчезли ли они из самой Вселенной или только с лица Земли?

Кода мало-помалу обретала форму, ее синкопированные ритмы то сливались воедино, то расходились, изображая крики толпы и дикую, исполненную радости и свободы пляску жар-птицы и медведя, которые затем, вырвавшись из цирка, пустятся в ночь к лесу.

Полночь миновала. Час ночи.

В дверь постучали.

Огни бешено вспыхивали, и жар-птица все еще летала высоко под куполом, задевая его крыльями. Медведь лапал своего дрессировщика, но не от ярости, а из любви, а этот глупец выл от страха.

Стук в дверь стал громче.

Жена стоит на кухне, у нее испуганный, непонимающий взгляд.

– НКВД? Что мы такого сделали?

Маленькая дочь проснулась и плачет. За ними стоит его сын, бледный как привидение.

Жар-птица уже спикировала к медведю, позвав его за собой. В когтях у нее украденное перо. Медведь заковылял к выходу. Еще минута – и они окажутся на свободе.

В дверь уже колотили – за ней раздавалось эхо гневных мужских голосов. Маленький Петр юркнул в прихожую. Через мгновение он их впустит.

И вот уже под натиском медведя и жар-птицы с треском распался полог циркового шатра, и пленник вместе со своей спасительницей ринулись в огромную, распахнувшую объятия лесную свободу, где далее еще секунду-другую звучали их радостные вневременные лейтмотивы.

Дмитрий обернулся. Их было трое. Они позволили ему поцеловать жену и малышку-дочку. Сюита лежала на столе. Трое направились к двери, Дмитрий шел между ними.

Мальчик стоял в прихожей. Что бы ему ни внушали в школе, этого оказалось недостаточно. Увидев, что отца увозят, он вдруг разрыдался.

Дмитрий подхватил его на руки и крепко обнял.

– Все хорошо, – прошептал он. – Ты понял, что я догадался? Но все хорошо. Эта музыка для тебя.

Затем и он вышел в холодную и темную ночь.

1938, январь

В том году Иванов был в Русском на руководящем партийном посту. Человек вполне приличный. У него был заместитель по фамилии Смирнов.

Они вдвоем смотрели на список. По разнарядке было нужно арестовать двадцать пять человек. Они дошли до двадцати трех, нашли наконец двадцать четвертого, но не хватало еще одного.

Его требовалось, кровь из носу, найти. Двадцать пять врагов народа. Вот что вызывает нервный смех в этой чистке. Самые подходящие люди, конечно же, были тщательно отобраны, но от вышестоящих органов ты получил квоту, которую надлежит исполнить.

– Должен же быть кто-то еще, – сказал он.

И тут он вспомнил Евгения Попова.

Это был странный человек, очень тихий, который жил на пенсию в маленьком домике на окраине города. Он выращивал капусту и редиску в своем огороде и поддерживал себя в форме, каждый день прогуливаясь до соседней деревни. Последнее время что-то его не было видно.

– А Попов жив? – поинтересовался он.

Его заместитель ответил, что да.

– Вроде подойдет, – предположил Иванов.

– Но ведь ему уже за восемьдесят, – возразил Смирнов. – Он же старый большевик. Верный человек.

Партийный начальник наморщил лоб.

– Если он такой старожил, – задумчиво произнес он, – то, должно быть, многих знал на своем веку.