Читать книгу "Чтение с листа - Елена Холмогорова"

А Надежда Михайловна тогда принесла мандарины. Хоть они теперь есть круглый год, но марокканские, как бы ненастоящие. А вот «наши», «советские» – из Абхазии – только в декабре. Так было всегда, поэтому мандарины – это елка. Новый год. А Новый год, известное дело, как встретишь, так и проведешь, и хотя это сто тысяч раз жизнью опровергнуто, каждый раз свербит… Тут еще как назло интернет выключился. Но нет, нет худа без добра – стала слушать радио и, перебегая с волны на волну, открывать совершенно неизведанный мир. И вдруг, как в детстве, концерт по заявкам: «Поставьте, пожалуйста, песню „Течет река Волга“ в исполнении Людмилы Зыкиной для моей снохи Александры, у нее сегодня день рождения. Я ее поздравляю и желаю испить до дна отмеренное ей счастье». Долго, наверное, сочиняла, зато вышло красиво – «испить до дна». А где дно у ее чаши, чаши терпения?..

Вот она глотает веселенькие разноцветные таблеточки. Как шарик детской мозаики, который однажды лет в шесть зачем-то запихнула глубоко в нос. Потом, конечно, испугалась, уже одевались ехать в больницу, но она сильно высморкалась, зажав вторую ноздрю, и синяя бусинка выпрыгнула на пол. Ну и ругала же ее мама! Так вот эту разноцветную мозаику таблеток она по часам строго по схеме глотает. Сказали бы, и в нос запихивала, если надо. Научилась же сама себе в ногу уколы делать. Она верит.

Каждое утро, не открывая глаз и не шелохнувшись, она старается вообразить, что вот сейчас – что может быть проще – спустит ноги с кровати, встанет, потянется и пройдет в ванную. Надо только почувствовать пальцы ног.

Верит она и в то, что Бог, пославший ей такое испытание, не оставит ее. Разве может Господь не увидеть, с каким смирением и мужеством переносит она свое несчастье. Но тут же и осаживала себя: какое смирение, тут, скорее, гордыня, да ты просто любуешься собой, ты себе такой нравишься.

Быть может, это и не испытание вовсе, а наоборот. В конце концов, ее мера ответственности куда меньше, чем у других. Как в монастыре, где жизнь, при всей строгости уклада, в каком-то смысле легче обычной человеческой жизни с ее бесконечными ничего, в сущности, не стоящими, но такими изматывающими каждодневными страданиями. И по какой шкале тут пытаться соразмерять? Когда мама постирала ее любимую собачку Джерри, а та развалилась на части, потому что держалась на клею, не больше ли она страдала, чем когда Вовка Петелин пригласил на вальс на выпускном вечере не ее, а Машу, или когда на пляже украли сумку с драгоценным для нее фотоаппаратом, и так далее без конца?

Все последние темные декабрьские дни, когда лампа зажигалась с утра и гасилась перед сном, когда ждали снега, чтобы хоть немного прикрыть унылость межсезонья, никак не желающего разрешиться зимой, она судорожно искала якорь, чувствуя, что еще чуть-чуть, и лопнет, лопнет страховочный трос. Она просилась в больницу: там легче, там можно укутаться, как в кокон, в чужую боль, раствориться, стать частью общей беды. Но мама резонно говорила, что нечего там делать в Новый год и рождественскую неделю, и она, понимая мамину правоту, еле сдерживала раздражение, а порой и выплескивала по пустякам.

Потому и хваталась за все в надежде отвлечься. «Словарь ветров» пришелся кстати. Ей вдруг ужасно захотелось познакомиться с человеком со странной фамилией Прах, наверняка чудаком, который вздумал собрать под этой обложечкой названия всех ветров. Экзотические, тропические колебания воздуха были ей безразличны, как вся география, зато волновали ветры тех мест, где она бывала, не подозревая об их существовании… И вот наткнулась: «Женатый ветер – ветер, дующий на озере Селигер и стихающий на ночь».

У них со Славиком Селигер был именем не собственным, но нарицательным. Он не раз возил ее туда «исследовать турпродукт». Ей казалось ужасным, что можно помышлять о «дальнейшем развитии» и без того уже перенаселенного берега, и они беспрестанно ругались. «Это будет не рай земной, а Селигер какой-то», – так говорила она уже о других местах, игнорируя его рассуждения о качестве жизни и европейском опыте. Но сейчас ей так остро вспомнилось, нет, представилось, как шуршит трава при каждом шаге, как больно вдруг ступить босой ногой на камень, как обжигают тело первые брызги воды.

…По телевизору в новостях опять показывали какие-то боевые действия, рвались снаряды, но она задремала, сквозь сон мешались контратака, контрактура коленного сустава, контрапункт любимых шопеновских вальсов. И вдруг ветер налетел холодком на вспотевшее от усилий лицо, и ноги, ноги упираются при каждом гребке, и она чувствует, как скользят пятки по чуть протекающему мокроватому днищу лодки. И вот-вот вздуются на изнеженных ладонях мозоли от весел, тонкая пленочка, под которой, если слегка нажать, перекатывается капля, завораживающая, как дрожащий на кончике соломинки мыльный пузырь. Но надо плыть, пока не стемнело, пока дует этот единственный в мире ветер, надо доплыть до чернеющего елями мыса. Она изо всех сил сжала колеса своего инвалидного кресла. Надо доплыть. А помазать ладони мазью и заклеить мозоли пластырем всегда успею.