Читать книгу "Месть и прощение - Эрик-Эмманюэль Шмитт"

Поль вздохнул, прежде чем продолжить:

– Утром мне пришлось снова подняться в шале за его вещами. От тамошнего зрелища леденило кровь… Мандина, босая, в той же одежде, что и накануне, сидя на полу, ждала меня за входной дверью; бледная до синевы, посеревшая, безжизненная, с покрасневшими веками и сухими губами, она смотрела на меня с мертвым спокойствием, как если бы уже пребывала в ином мире. Она ходила за мной повсюду, держась за стены; не говоря ни слова, она смотрела, как я складываю одежду сына, убираю в чемодан, пакую его игрушки. Папаша Зиан наблюдал за ней краем глаза, но – я догадался – он, как и я, больше опасался ее спокойствия, чем вчерашней ярости. Пока два парня, которых я нанял, уносили чемоданы и сумки вниз, в деревню, я принял предложение папаши Зиана угоститься вместе с ним сливовым пирогом. Мандина оставила нас, когда мы уселись в кресла рядом с очагом, и пошла прогуляться с ничего не выражающим лицом. Мы выпили по капельке виноградной водки к кофе и беседовали, когда услышали неистовый лай. Папаша Зиан мгновенно вскочил. «Густ! – Что? – Густ, ее собака. Он такой старый, что не лает уже много месяцев!» Чуя самое страшное, Зиан бросился наружу, определил, откуда звук, и мы побежали в хлев. Над огромным желтым псом, который визжал от отчаяния, висела Мандина, ее шею стягивал ремень, который она привязала к центральной перекладине. Она судорожно дергалась, еще живая. В долю секунды Зиан кинул мне топор, я влез на балку по лестнице, которой она воспользовалась, и перерезал ремень. Тело Мандины упало на солому. Собака кинулась лизать хозяйку, а Зиан бросился на землю и ослабил узел. Мандина с налившимся кровью лицом дышала неровно и хриплым голосом повторяла отцу, который укачивал ее на руках: «Оставь меня. Я все равно это сделаю. Оставь меня». – «Нет». – «Да!» И тут папашу Зиана осенило: он отпустил ее, выпрямился, глянул на нее и вдруг закатил ей оглушительную пощечину. «Эгоистка!» – «Что?» – простонала Мандина, потирая челюсть. «Ты должна остаться живой ради него». – «Ради кого?» – «Ради твоего сына. Может, однажды ты будешь ему нужна». Мандина переменилась в лице. Она не пошевелилась, но возникшая внутренняя решимость возвращала к жизни ту Мандину, которую мы знали, – сильную, пылкую. Кровь снова побежала по ее жилам. Медленные слезы потекли по ее щекам, покалеченной шее. Она плакала от облегчения, улыбаясь сквозь рыдания. «Ты прав, папа, однажды я буду нужна Джебе». Папаша Зиан одобрительно кивнул, она свернулась калачиком в его руках, и он стал гладить ее с угрюмой нежностью – так крестьянин успокаивает молодую козу, – потом, поддерживая дочь, повел ее в шале. Час спустя она напевала, принимая душ. Мы с облегчением слушали ее, сидя внизу, убежденные, что она не станет вновь покушаться на свою жизнь.

Поль закончил рассказ, и оба друга замолчали, каждый размышляя над драмой Мандины и ее ребенка.

– Нальешь еще? – спросил Поль, протягивая свой стакан.

– Конечно.

Цедя золотистую жидкость, Вильям тихонько сказал:

– Спасибо, Поль. Я так и думал, что нечто подобное может произойти, но был не в силах с этим столкнуться.

– Даже лучше, что это был я. Теперь ты можешь спокойно предложить сыну все самое лучшее.

Поль встал.

– Ite, missa est[19]. Меня ждет семья. Я редко провожу воскресенье вне дома… И после всего, чего я насмотрелся…

Вильям проводил его до крыльца. На улице тусклый свет фонарей стирал цвета, упрощая формы. Несколько бегунов в капюшонах вынырнули из Булонского леса и теперь лавировали между солидными господами, выгуливающими собак.

– Еще раз спасибо, Поль.

Поль Арну надвинул шляпу на лоб, застегнул пальто, обмотал шею шелковым шарфом. Свежий ветер предупреждал о приближении парижской осени. Натягивая перчатки, Поль, не слишком расположенный вступать в этот негостеприимный мир, пробормотал:

– Знаешь, я никогда такого не видел.

– Чего?

– Такой любви. Такой мощной. Такой безудержной. Она убила бы за сына. Она и себя убила бы за сына.

Оттягивая момент, когда все-таки придется выйти, он взял Вильяма за руку.

– Мне стыдно. Стыдно не за то, что я сделал для тебя, потому что я уверен, что мы действовали во благо мальчику. Мне стыдно за себя… Я никогда не бился за своих девочек так, как Мандина.

– Ты цивилизованный человек, Поль. Она – нет.

– Правда?

– Мы оба цивилизованные, и ты, и я.

Поль скептически покачал головой:

– Мы цивилизованы, как настой: щепотка чувств, растворенная в большом количестве горячей воды. Получается нечто теплое и безвкусное.

Обойдя Вильяма, он кивнул на прощанье и тяжелыми шагами двинулся в ночь.

Джеймс привык к парижской жизни. Внимание отца, приветливость обслуги, роскошь, которая сглаживала все неприятности, – вот что помогло ему найти свое место и больше не дрожать, вспоминая Савойю. Смышленый, наблюдательный, он всеми силами стремился заслужить восхищение Вильяма, а потому проявлял максимум усердия в своем классе в коллеже Станислас.

Каждые две недели Вильям отправлял его на самолете в Савойю. Поначалу разница между Парижем и горами не смущала Джеймса; наоборот, он даже гордился, что принадлежит к различным мирам, тем более что всюду его ждала любовь: или отца, или матери и деда. Ему потребовалось много времени, чтобы понять, что он перемещается между крайним богатством и бедностью, – папаша Зиан положил деньги Вильяма в банк и не прикасался к ним, оставив на старость дочери.

Потом Джеймса стали задевать мелочи. Мать, которая по-прежнему носилась по альпийским лугам, проворная и ловкая, совершенно не разбиралась в его учебе, не понимала историй, которые его смешили, смотрела его любимые фильмы большими завороженными глазами, никак не реагируя, едва слушала, что он говорит, настолько ей не терпелось прикоснуться к нему. Он ссылался на приглашения к приятелям, чтобы избежать поездок в Савойю. В подростковом возрасте чувственная нежность Мандины, ее поцелуи, жаркие объятия, ласки, послеобеденный сон, на котором она настаивала и укладывалась рядом, прижимая его к себе, – все это тяготило и смущало его, и он отдалился от матери. Отныне он лучше понимал отца, и тот тоже стал лучше понимать его. К счастью, ему не приходилось стыдиться матери, потому что виделся он с ней в Савойе, в ее собственном мире, без свидетелей.

Вильям ценил, что мальчик растет рядом с ним. Конечно, он подмечал его мелкие слабости – малодушие, снобизм, вкус к роскоши, – но любить кого-то означает любить и его недостатки.

Как-то утром его потряс один случай. Слуга только что принес почту и положил на стол, где был накрыт завтрак, но Вильям, поглощенный деликатным разговором по телефону, не обратил на это внимания и, прижимая трубку к уху, отошел вглубь комнаты. Там висело зеркало, и он, не отрываясь от беседы, поправил узел галстука; в этот самый момент он заметил в зеркале Джеймса, который, прокравшись мимо него, просматривал конверты на подносе, потом схватил один, оранжевый, и убежал. Мальчик действовал со всеми предосторожностями вора-домушника.