Читать книгу "Сады небесных корней - Ирина Муравьева"

…Она не выходила у него из головы, эта светловолосая женщина, осемененная, так сказать, его собственным сыном и таким образом связанная с ним теперь родственными узами. Мозг его отказывался признать родственную связь, кровь при всякой мысли о ней бурлила так сильно, что иногда, особенно по ночам, ему приходилось вскакивать и бежать на двор, где специально для таких минут ждала его огромная, обитая серебром бочка с ледяной водой. Погрузившись по горло в эту ледяную воду, весь огненный и распаленный, синьор затихал. Теперь он стоял у окна, не зная, что делать: искать ли ее или плюнуть, забыть? Вот так вот и плюнуть! Он плюнул на каменный пол. Пятно сразу высохло, но пустотой — такой ледяной пустотой его охватило при взгляде на высохший сгусток слюны, на полное исчезновенье живого, горячего, им же исторгнутого, что он сразу плюнул еще раз и долго смотрел, как плевок его пенится, но не исчезает и не высыхает.

Собака залаяла, и в темноте возник старый грузный осел. На осле стояла корзина. Наверное, с фруктами. И вдруг он затрясся: она, Катерина. Вернулась! Владея собою, да Винчи пригладил кудрявые волосы. Он не побежал ей навстречу, но пальцы его захрустели сильнее, чем хворост в костре: он их стиснул до боли. Она шла к нему тихой, ровной походкой. Глаза ее ярко сияли. Они не сияли так ярко тогда, когда он застукал ее с полюбовником. Эх, стыдно сказать, с его же родным, непутевым, безмозглым, но жутко удачливым Пьеро! Тогда ее всю лихорадило, да. Ее колотило. Пшеничные, льнули и липли к вискам волнистые волосы. И тело вздымалось и перетекало, как тесто, тяжелое и золотое. Сейчас Катерина была так тиха, как тих над рекою туман, как трава, когда ее крепко побило дождем. И вдруг он все понял. Представьте себе! Мужлан и вояка, простой сельский барин вдруг понял такие дела, до которых не всякий философ дойдет, и не всякий поэт их учует, когда он спешит вослед своей музе, коварной пустышке.

А понял он вот что. Любовь есть душа. В глазах Катерины, к нему приближавшейся, сияла душа. Сама Катерина ступала неловко, одежда ее была мятой, несвежей. Но это сиянье, о Господи Боже! Ревнивая память ему подсказала, что, значит, и сына его вислоухого она не любила. Созревшая женщина сама идет в руки тому, кто окликнул. Она — как налившийся плод. Тот первый, который сорвет этот плод, тот съест все до косточки, слижет с ладони последнюю капельку сладкого сока. Да, сыну его повезло, лежебоке.

Да Винчи почувствовал боль в своей левой, заросшей волнистою шерстью груди: «Но мне-то как раз и хотелось вот этого! Чтобы ты любила меня! А не просто потели подмышки от совокупленья! Мне девок хватает, и баб мне хватает! Любви я хочу, старый хрыч, напоследок! Не зря Алигьери мне так ненавистен!»

Он вытер локтем липкий пот, присмотрелся. Она наклонилась к корзине. Ну, ясно. В корзине не фрукты лежат, а младенец. Она родила.

Тогда он спокойно спустился по лестнице.

— Ну, как ты? — спросил он. — Вернулась? Пора!

Она не ответила и засияла глазами в глаза. Он сморгнул и смешался.

— Простите, — сказала она.

— Да уж ладно, — ответил он. — Я волновался. Чума.

— Ах, что мне чума? — прошептала она. — Воды прикажите нагреть, да побольше.

— Останешься здесь? — он спросил.

— Как вы скажете, — шепнула она. — А куда мне идти?

— Ну что же, — он снова смешался. — Раз некуда…

Она усмехнулась.

— Вы сами все знаете.

— А хочешь, пойдем обвенчаемся? Хочешь? — спросил он сквозь зубы. — Обрадуем Пьеро!

— Ах, что вы! — она опустила глаза. — Зачем вы сейчас так себя унижаете?

— Да я пошутил! — отмахнулся он резко. — А ты уж подумала… Я пошутил!

— Вы не пошутили, — опять усмехнулась. — А что ж вы не взглянете на Леонардо?

— Зачем ты его назвала этим именем?

— Инесса его назвала так. Увидела и сразу сказала: «Вот и Леонардо. Давно тебя ждали, дитя. И дождались».

— Опять эта ведьма!

— Инесса не ведьма.

— Вот я донесу на нее! Доиграешься!

— Тогда вы меня не увидите больше.

И загородила младенца руками.

— Дай мне посмотреть на него!

— Поклянитесь, что не донесете.

— Клянусь. Пошутил.

Она ярко вспыхнула черным зрачком из-под покрывала.

— Ну ладно. Смотрите.

Да Винчи нахмурился и заглянул. Младенец не спал. Было жарко, весна. Лежал в одной белой сорочке, которая ему доходила всего до колен. Да Винчи почмокал губами. Ребенок слегка улыбнулся и сразу заплакал.

— Ну вот. Напугали его. — Катерина взяла сына на руки. — Он вас не знает.

— Голодный, наверное. Ты говорила, воды, что ли, нужно нагреть?

— Да, воды.

— Чего мы стоим здесь?

— Вы, правда, хотите… — она покраснела.

Он скрипнул зубами. Чуть не закричал: «Да! Очень! Хочу тебя очень!»

Однако сдержался:

— Он внук мне. Забыла? А с кем ему жить, как не с дедом родным?

— А я что? — сказала она и запнулась.

— Что ты? Ты при нем. Я тебя потерплю.

И захохотал так отрывисто, странно, что снова она на него поглядела с тревогой и еле заметным упреком.

«Все мысли читает! — подумал он быстро. — Не хуже Инессы, а может, и лучше».

Подставил ей руку. Она оперлась. И так они переступили порог.

Через неделю Пьеро да Винчи получил письмо от отца.

«Любезный сынок! — писал старый да Винчи. — Спешу сообщить тебе, что прежняя твоя пассия Катерина благополучно разрешилась от бремени. Ребенок сей — мальчик, как мы того ждали. Самой Катерине проделали хирургическую операцию на животе и детородных органах, чтобы извлечь из нее неправильно повернувшегося младенца и не допустить гибели ни матери, ни дитя. Имя, которое выбрала наставница Катерины, особа весьма подозрительная и неприятная, повергнет тебя, сын мой, в недоумение. Назвали его Леонардо. А я записал в нашей книге церковной: „Сын Пьеро да Винчи, рожденный в апреле, 15-го дня, сего года“. Таким образом, этот ребенок будет носить нашу фамилию. И мать, и дитя поселил я покамест у себя и не чувствую никаких хлопот и тягот от этого своего решения. Катерина — женщина ловкая и трудолюбивая, она уже прибрала к рукам все мое хозяйство и распоряжается домом по своему усмотрению. Любовь же ее к младенцу Леонардо превзошла все ожидания. Молока у нее достаточно, так что ребенок растет добрым и здоровым. Она же готова всю жизнь продержать его на руках у груди. Покормив новорожденного, она не сразу укладывает его в колыбель, а еще долго носит по комнате или саду, любуясь на его лицо и смеясь от умиления. Чистую правду говорю тебе, сынок: такого не видел никто. Грешен я, думая, что так, может быть, любила своего Сына только Пресвятая Богородица наша, Дева Мария. Вспоминается мне при виде Катерины, женщины низкого, восточного происхождения, как я заглянул однажды на досуге в мастерскую одного художника, ныне совершенно забытого. Полное имя его Томмазо ди Джаванни ди Симоне Кассаи, а иначе сказать, Томмазо Гвиди, и я был в молодые годы близким приятелем его отца, тоже нотариуса, как и мы с тобой, но рано умершего. Сам Томмазо умер лет двадцать пять назад, не достигнув и тридцатилетнего возраста. Ровно так же, как и отец его. Такая, видно, несчастливая судьба у всех мужчин этого рода. Но тебе, столичному жителю, может быть, и встречалось имя этого мастера, которого прозвали Мазаччо, то есть „мазила“, как ты догадываешься. Под именем Мазаччо он, я надеюсь, когда-нибудь и воскреснет для наших потомков в своих живописных полотнах. Хотя… Что мы знаем о вкусах грядущих веков? Ничего. В мастерской этого беспечнейшего и добрейшего человека я увидел изображение Мадонны с Младенцем Христом. Представь себе, сын: я — человек скорее грубый, чем утонченный, любящий деньги, лошадей, сельское свое хозяйство и женщин любого, скажу тебе, возраста, поскольку в каждой есть свой живительный сок и своя скрытая привлекательность, глядя в этой мастерской на изображение Мадонны с ребенком на руках, едва не заплакал. Такая преданность и любовь к своему Сыну была в Ней, что глаза мои невольно наполнились слезами. Теперь в собственном своем доме я имею счастливую возможность лицезреть картину подобной преданнейшей и нежнейшей любви. Должен тебе сказать, дорогой Пьеро, что первый раз мне пришло в голову, как несправедлива жизнь человеческая, если в ней придется такой, как Катерина, женщине разлучиться рано или поздно со своим сыном».