Читать книгу "Крик родившихся завтра - Михаил Савеличев"

– Кошки кофе не пьют.

– Зато собаки пьют. Ты разве не слышала про японских кофейных собачек? Вот, послушай, – она подбирает книгу. – Японцы пьют исключительно кофе, произрастающий на лавовых полях Фудзи-сан. Это самый высокогорный кофе в мире. Причем кофе не собирают руками, а его плоды поедают специально выведенные породы собак. Зерна, после того как они естественным путем покидают организм животных, тщательно собирают, промывают, обжаривают и фасуют. Собаки таким образом получают огромные дозы кофеина и отличаются от обычных пород тем, что никогда не спят, бодрствуя днем и ночью. Из потомков этих кофейных пород получаются отличные охранники. Любопытно, что такие собаки пьют исключительно крепко сваренный кофе вместо воды, причем предпочитают его лакать горячим.

Она собирает котенка в горсть и протягивает мне:

– Пора идти.

Дверь захлопывается за мной, и только тут я вспоминаю, сколько же у меня к ней вопросов.

Тысяча.

Миллион.

2

Попадаю в больницу.

Нет. Точно.

Это не сон.

И не бред.

Не узнаю комнату – она перегорожена ширмой, как в школьном медпункте во время совместного осмотра мальчиков и девочек. Девочек за ширму, мальчики перед ширмой. И чтобы ни-ни, ни одним глазком. Мы, девочки, стеснительные. И запах до ужаса знакомый. Почти больничный. Но не только. Так еще пахнет в кабинете химии после лабораторной работы. И гудение, потому что на полу и на стульях расположились приборы. Как в кабинете физики. Стоят и гудят. А я ничего не могу с собой поделать. Какой еще урок может привидеться? Биологии?

Надежда!

Ее нет.

То есть совсем нет.

Смятая постель за ширмой в окружении циферблатов и экранчиков. Какая-то железная стойка с крючьями и перевернутой банкой, из которой тянется устрашающий провод с иглой на конце. Лужица чего-то розового. Кровь? И простыня забрызгана. Ко мне возвращается дурная мысль, и я опасливо подхожу к окну и смотрю вниз. Даже облегчения не наступает, до того всё остается страшным и непонятным.

Главное – не суетиться, говорит Дедуня.

Куда запропастилась эта девчонка, спрашивает Маманя.

Ты сделала домашнюю работу, интересуется Папаня.

Она опять выбрала маршрут два дэ, докладывает Дядюн.

Но ни один из них не задает правильный вопрос. И даже старшая сестра слишком долго прикуривает сигарету, прежде чем поинтересоваться: а если она дала дёру в Токио?

Без меня?

Невозможно!

Мы же с ней почти близнецы. Даже так – почти сросшиеся близнецы. Имелась у меня такая дурацкая фантазия. Хорошо быть сиамскими близнецами. Срастись чем-нибудь. Телами. Две головы и одно тело. Две головы, два тела и три ноги. И чтоб нельзя разделить, иначе смерть.

Смерть?

Она меня пугает.

Обшариваю комнату, даже под кровать заглядываю. И в тумбочку. И в этажерки. Совсем плохая. Одна новость хорошая – вся одежда здесь. Хотя какая у нее одежда? Школьное платье, два фартука – черный и белый, платье домашнее и всё. Носочки и трусики не в счет. И ночнушка. Которой нет. Перед глазами картина: Надежда выходит из «Буревестника» в одной ночнушке, идет по пустынной улице к пивному ларьку, где привычно заправляются водители, выбирает подходящий грузовик, залезает в него (я даже вижу сверкнувшие голые ноги), сжимается в неприметный калачик на дне кузова и ждет. Может, даже плачет. Всхлипывает и утирает слезы. Так мне становится ее жалко, что я готова поверить во всю эту ерунду.

А за стеной шумит вода. Настолько громко и настойчиво, что не обращаю никакого внимания. Потому как дура. Беспросветная дура. Это же надо такой уродиться – обделили и внешностью, и умом. Только Надежду дали.

Запинаюсь, спотыкаюсь, ударяюсь, царапаюсь, сажаю синяки, но как-то умудряюсь вырваться из превращенной в ловушку комнаты и всем телом обрушиваюсь на дверь ванной. Почему-то уверена, что она заперта на шпингалет. Значит, лучше всей тушей. Вот где жиртрест помогает. Дверь предательски распахивается – какой там шпингалет! – запинаюсь о порог и обрушиваюсь на пол, саданувшись подбородком. От боли в глазах слезы, ничего не разобрать, что-то белесое скрючилось над унитазом.

Привидение?

Она и похожа на привидение. Волосы слиплись в сосульки, лицо покрылось пятнами, рот распущен, подбородок испачкан.

Мне плохо.

И сказать-то нечего. Кроме того, что выглядит ужасно.

Подбираю колени и руки, подползаю к ней на четвереньках, обнимаю, прижимаю к себе крепко-крепко. Все слова из головы вылетели. И плохие, и хорошие. Так и сидим, прижавшись. Пока ее не начинает трясти, она отталкивается от меня, но я ей не даю, не отпускаю, но она продолжает отбиваться, бьет кулаками куда ни попадя, а когда я всё же отпускаю ее, склоняет голову в унитаз и сотрясается в рвоте. Даже чувствую, как Надежду выворачивает. Словно в горло лезет шершавая рука, хватается за внутренности и начинает их мучительно медленно тянуть наружу, и нет мочи дышать, изо рта и носа хлещет вонючая дрянь, голова бьется о фаянс, и единственное облегчение, когда приступ заканчивается, протянуть трясущуюся руку вверх, нащупать цепь и потянуть, чтобы вода в лицо, чтобы всё смылось.

Потом она долго сидит в обнимку с унитазом, а я набираю в ванну воду. Не знаю, как сделать ее горячей, поэтому хлещет холодная. Это и лучше. Мне так кажется. Удивительно синяя вода. Никогда не обращала внимание на цвет воды. Будто синюю краску развели. Сдираю с нее перепачканную ночнушку и помогаю забраться в ванную. Ей всё равно, что вода ледяная. Она сидит скорчившись, смотрит на хлещущий кран. Ладошкой зачерпываю и обмываю грязь. Со спины. С волос. С лица. С рук. Касаюсь живота, но там всё мертво. Обесточено. Забираюсь к ней. Холод обжигает, но мы прижимаемся друг к другу и сидим. Долго. Столько времени нет во всем белом свете, сколько мы сидим и ждем.

А потом ей становится зябко.

За столом только мы. Маманя гремит посудой. Дедуня на работе. Папаня разок заглянул на кухню, посмотрел на Надежду, но ничего не сказал. Приятного аппетита не пожелал. А он бы Надежде не помешал. Этот самый приятный аппетит. Смотрит в тарелку и даже вилку не берет. Я бы на ее месте так и сказала: есть не хочу, но Надежда девочка послушная.

– Вилку возьми, – говорит Маманя, и она берет вилку. – Ешь.

И она начинает есть. Печальное зрелище. Даже Маманя проникается – ставит на стол дополнительную чашку киселя.

– Как себя чувствуешь?

Хорошо, слабо улыбается послушная девочка Надежда, но Маманя, конечно же, не слышит, а улыбка ей не нравится. Она дежурно прикладывает руку ко лбу, ощупывает горло, гладит по щеке.

– Всё будет хорошо. Только надо покушать.

Мне вот такого никогда не говорят. Насчет покушать. Даже киселя не предлагают. Который я очень люблю. Но не в виде клейстера, а брикетами. Кисленький, рассыпчатый. Во рту слюна собирается. Я отворачиваюсь и смотрю на радио.