Читать книгу "Снайперы - Владимир Никифоров"

Вика, прощаясь, сказала ему, что они уезжают в санаторий на две недели. Он сначала расстроился, а потом сказал себе, что Вика все равно будет с ним, раз он будет думать о ней. Все каникулы он провел дома, а Надя, наоборот, носилась с одноклассниками по всему поселку в таких же шкерах, телогрейке и шапке, какие были на ребятах: ей нравилось быть ШП («швой парень»). А он занимался домашними делами; так уж повелось в их семье, что он помогал Ане во всем и делал не только мужскую (носил воду, колол дрова, топил печку, выносил помои), но и женскую работу, вплоть до мытья посуды и готовки, а Надиной обязанностью было раз в неделю мыть полы с некрасиво выпяченным задом в теплых сиреневых трусах. После ухода Степана с Аней на работу, а Нади «в бега», он делал уборку, спускался в сарай и колол дрова, потом топил печку и варил щи: опускал в кастрюлю с водой кусок замороженной свинины и миску мерзлой квашеной капусты и лишь потом уже чистил, резал кубиком и запускал картошку. Рацион у них был довольно однообразный, но голодными они не были никогда. ОРС обеспечивал речников тушенкой, сгущенкой, маслом, мукой, макаронами, крупами; с Севера привозили соленого сига и чира, Степан менял у остяков на водку и пробковые пояса осетра, покупал по дешевке ряпушку и тугунка. На деревянных баржах многие держали свиней, на железном лихтере это было исключено, но Степан нашел выход: по весне он ездил в ближний колхоз, закупал поросенка и сдавал его на откорм, снабжая «откормителей» дефицитным комбикормом, который на Севере продавался совершенно свободно. Перед октябрьскими праздниками отец уезжал в колхоз с рыбой, а возвращался с разделанной тушей борова, картошкой и капустой.

Приходил Степан, с шумом съедал тарелку щей, густо поперчив, и кусок мяса, макая его в тарелку с солью, потом он полчаса пил крепкий чай, курил, отдыхал и шел снова в завод; все это происходило молча, да Клим безмерно удивился бы, заговори с ним отец о своих делах или спроси про Климовы. Аня обедать не приходила. Она работала в караванном цехе, и они с «девками» варили в теплушке на плите картошку, а то и пельмени, разогревали борщ, кипятили чай. «Ой, – рассказывала она поздно вечером, приготовив, как обычно, картошку с мясом или заправив ее тушенкой, – а мы с девками сегодня всю дорогу убрали. Гусев, караванный начальник, аж глазам не поверил: Аннушка, говорит, – а он всегда меня так называет, – это как же вы так? А вот так, говорю: бери больше и кидай дальше!» Клим знал Гусева, веселого толстяка из бывших шкиперов. Отец, выпив вечернюю норму, становился веселее и разговорчивее: «А меня Осипов, начальник цеха, все в партию блатует: ты, говорит, Степан, и шкипер не из последних, и плотник такой, что любую работу поручить можно…» Клим видел и Осипова: вот он стоит на крыльце магазина – солидный, серьезный, в дорогой шубе и шапке с кожаным верхом, в белых бурках и постукивает папироской о коробку «Казбека». Но Климу не очень интересно было слушать про Гусева да Осипова; после посещения дома Волоховых он чувствовал себя приближенным к самому высшему кругу, и его интерес к Вике объяснялся не только ее красивой осанкой и сияющими глазами. И ложась спать, он продолжал думать о Вике: как они встретятся, и он скажет ей все. Но однажды ему приснилась Аня, и он понял, что никогда не сможет сказать невинной и чистой Вике всего, ведь тогда придется признаться, что ему нравилось слушать Груньку, что с Надей они играли в жениха и невесту, что он подглядывал за Аней, а сегодня увидел ее в таком стыдном сне… И тут ему захотелось увидеть Аню и спросить: что же с ним произошло, ведь она же мама-Аня, она все ему объяснит.

Осенью они совершенно неожиданно для всех (но он-то знал, что это Аня снова «постаралась») получили трехкомнатную квартиру, и у них с Надей было по комнате. Он подошел к двери родительской спальни и тихо позвал: «Аня!» И она услышала и вышла – босиком, с распущенными волосами, в короткой белой сорочке. Они прошли в его комнату, и она сразу поняла все, что он хотел ей рассказать, и крепко-крепко обняла его: «Ну вот, ты уже стал совсем взрослый!» – «И мы можем пожениться?» – «Я думала, ты забыл!» – «Я не забыл, просто стало все по-другому, – признался он, – а теперь ты снова – моя невеста!» – «Эх ты, жених! А я-то радуюсь, – шептала Аня, – что ты на меня ноль внимания, что хоть реви!» – «Я теперь навсегда с тобой», – шептал Клим. – «Ну уж – навсегда! Уедешь учиться, женишься!» – «Нет, я не уеду! Через год пойду в ремесло, потом приму лихтер, и мы с тобой будем вдвоем плавать!» – «Дурачок! – смеялась Аня. – Ты знаешь, что мне уже тридцать лет?» – «Ну и что! Ты самая молодая и красивая! Ты даже лучше Зинаиды Марковны! Знаешь, как я был рад, когда ты на собрание в школу пришла!» – «А я специально нарядилась! Даже губы покрасила!» – «А все равно, – сказал Клим, – дома ты лучше! И губы больше не крась». Аня вздохнула: «Отцу тоже не понравилось…»

С Викой они учились в разных сменах, поэтому ему даже не пришлось прятаться и избегать ее. Но Татьяна Петровна однажды попросила его остаться после уроков и спросила тихо, глядя в замерзшее окно, за которым наступили ранние сумерки, почему он не приходит к ним, Вика все время спрашивает про него… Он молчал, уставившись на тупые носы своих пимов, и она сама ответила за него: «Это из-за Нади, да? Мне совсем недавно Юра… Юрий Васильевич, сказал, что вы с ней неродные. И я все поняла, Клим. – Она повернулась к нему с искаженным неловкой улыбкой лицом. – Это я во всем виновата, мне так хотелось, чтобы ты подружился с Викой». Он не видел Вику весь январь и февраль, но как-то в начале марта черт дернул его заглянуть в пионерскую комнату, из которой доносились музыка и голоса. Там шла репетиция, и Вика, в ярком русском костюме, шла в танце своим неповторимым шагом, откинув голову. Он застыл на пороге, она взглянула на него и стала оседать на пол, закатив глаза. Девчонки забегали – кто в учительскую, кто за водой, кто за аптечкой, и одна из них сильно и грубо вытолкнула Клима в коридор… Татьяна Петровна сказала ему потом, чтобы он не беспокоился, это не из-за него, просто у нее впервые наступило такое время. Он вспомнил, как это болезненно и неприятно происходит с Надей, и ему до слез жаль стало ту Вику, которой уже никогда не будет.

Шестой класс он кончил со скандалом. Татьяна Петровна, ставшая к тому же их классным руководителем, организовала с литераторшей конкурс лучших сочинений на самые разные темы, и Климу присудили бы первую премию, если б литераторша не обнаружила, что весь текст сочинения про трагическую гибель исследователей Севера Василия и Марии Прончищевых слово в слово списан из книжки. Премию, книгу Паустовского «Золотая роза», – то ли в утешение, то ли в насмешку над Климом, – вручили Наде за ее сочинение на «Севере дальнем», которое она написала – без всякого списывания. В последний день учебы, с барабанным боем и с пионерскими знаменами, пришли на поляну за поселком и устроили праздник, которому один Клим был не рад, и вовсе не потому, что раскрылся его плагиат. И Татьяна Петровна морщилась, будто у нее болели зубы, и вдруг подошла к нему и позвала для разговора, и они пошли к берегу затона, тяжело и согласно, словно скованные цепью. «Я понимаю, это протест, месть, но против чего и за что? За то, что я полюбила тебя, как сына? За это?» – спросила Татьяна Петровна и некрасиво, как делала все, заплакала. Он молчал, потому что не мог же сказать: за то, что вы лезете ко мне со своей любовью, и меня стало тошнить от нее и от вас, и Вики вашей мне не надо, мне никого не надо, кроме Ани. Она отвернулась, и он тоскливо и невыразительно, как по шпаргалке, пробубнил в ее некрасивую спину: «Простите, Татьяна Петровна, я больше не буду!» Она обернулась, подскочила к нему, взяла его руки в свои, оказавшиеся горячими и сухими; ее глаза, омытые слезами, сияли: «Я же знала! Я верила в тебя! Ты же такой!..» И неожиданно стала осыпать его лицо поцелуями, а он вдруг подумал, что все это происходит не в жизни, а в кино – то ли из дореволюционной, то ли из зарубежной жизни: богатая барыня, бедный родственник…