Читать книгу "Война за океан - Николай Задорнов"

В этот вечер карты долго щелкали о лакированный столик и долго не мог успокоиться косившийся на Николая Матвеевича хозяин. Игра кончилась, уже ели нерпу, а Чихачев пригрозил Еткуну:

— Смотри, я тебя отучу жульничать…

Но проигранные пуговицы отдал. А прошлый раз он выиграл собаку, очень хорошую.

Утром Николай Матвеевич и Чумбока выехали. Едва вошли в лес, как Чихачев увидел, что дорога совсем плоха. Чумбока зол. Он сам хотел бы домой, в стойбище Новое Мео. Иногда он думал, что вообще охотно бросил бы Николая. Только совесть не позволяет, а то поехал бы к своей хозяйке. Если бы ехать домой — Чумбока спешил бы. «А то ведь пойдем в Кизи, а потом опять обратно. А разве плохое питание — нерпа и рыба?» Чумбока прекрасно мог обходиться и этим. Он не разделял беспокойства Николая Матвеевича. Он еще вчера несколько раз говорил ему, что дорога плохая.

— Надо ехать, надо ехать! — твердил Чихачев.

«А зачем ехать? — думал Чумбока. — Пока лед пройдет, можно отдыхать и никуда не торопиться. Хозяева хорошие, дом теплый, живи в свое удовольствие. И Невельской не может нам ничего приказать и никуда не может послать». Чумбока надеялся, что, когда кончится съемка залива и настанет распутица, можно будет отдохнуть. Но вот Николай опять затеял новое дело. Опять все из-за сухарей! Конечно, плохо, что у него сухарей нет. Но разве без сухарей жить нельзя? «Вот как русские разбалованы — без сухарей обходиться не могут…»

— Тебе надо сухарей, ты бы сам и ехал, а зачем надо меня тащить и собак мучить? Без меня ни на шаг! Искал бы без меня дорогу на озеро, — ворчал Чумбока по-гольдски, так, чтобы Николай не понял.

В душе гольд догадывался, что не из-за одних сухарей Чихачев пустился в путь. Но в Петровском тоже ничего плохого случиться не могло, и не только в Петровском, но и в Аяне, и всюду в тех местах, где бывал Чумбока, в эту пору никаких происшествий не случается.

Собаки затащили нарту на сопочку и стали. Всю дорогу снег глубокий, мокрый, собакам трудно. Вчера Чихачев ездил по берегу моря и не дал им отдохнуть. Чумбока кричал и, ругая Чихачева, ударял собак палкой. Но они ни с места.

Собаки везли лишь палатку с печкой, оружие и небольшой груз. Напрасно Чумбока пытался поднять их. Собаки залегли. Им дали по куску юколы. Вожак поднялся и с большим трудом стал карабкаться дальше. Одна из собак путалась в постромках и висла на них. Чумбока ударил ее, но она не поднималась. Он выпряг ее. Она жалобно выла, отставая и глядя вслед медленно уползающей нарте и уходившим людям.

Ноги у Чихачева промокли. Плохо дело. Возвращаться нечего и думать.

Вчера, вернувшись из поездки, он так проголодался, что, не согревшись, необтерпевшимися, застывшими зубами схватил горячее мясо. Страшно грызть мороженое мясо, но еще страшней морожеными зубами схватить горячий кусок. Сначала ничего, а потом весь вечер зубы ныли. Вечером боль стихла, а теперь опять. Грудь дышит глубоко, подъем пологий, идти трудно, погода сырая, мерзнешь хуже, чем в мороз, грудь заложило, спирта так мало, что жаль тратить последнее, да и самое трудное впереди.

— Чумбока! — крикнул он. Хотел спросить, пройден ли перевал, но проводник идет впереди и не отвечает. Через некоторое время остановились, опять дали собакам по ломтю юколы. Посидели на нарте, съели по куску нерпичьего жира.

— Перевал прошли! Вот как раз тут перевал, — сказал Чумбока, показывая пальцем на землю. Он притворно закашлялся.

— Ты болеешь?

— А что же! Конечно болею!

Дальше идти стало легче. На стоянке бросили еще одну собаку.

«А много наблюдений полезных делаешь, — думал Чихачев. — Да бог знает, кому они нужны. Если бы я мог писать! Но таких романов вообще нет на свете. Сам Купер[12], видно, не имел представления ни о чем подобном». Чихачев вспоминал прочитанные книги и думал, что если они написаны правдиво, то очень сухи, как Геннадий Иванович говорит, что-то, мол, вроде шканечного журнала[13]. А занимательные романы — вранье ужасное, так как придумывают то, чего на самом деле не бывает, и всякие приключения приукрашиваются. Чихачев и не собирался ничего писать. Он лишь желал знать, сколько миль от перевала до озера, и, если бы ему удалось вставить эту цифру в рапорт — это для него было бы дороже всякого романа, если бы он даже и мог сочинять. «Черт бы их побрал, этих романистов!» Чихачев идет и считает шаги и следит по часам. Чумбоке велено идти прямо, не сворачивая. «Надо только сухарей и провизии, чтобы были силы поскорее закончить все и убраться в Петровское. «Убраться», конечно, с умом, сделав все как следует, а не кое-как, лишь бы сбежать».

Вечер. Собаки еле живы. Чумбока стал разводить костер, он разулся и жалуется, что вспухла нога.

А вокруг много любопытного. «Вот солнце заходит и просвечивает сквозь мхи, висящие на деревьях. Ветер качает мхи… Все интересно в лесу, как и на море… А какими страшными глазами смотрит усталая собака, когда ее бросают».

Утром Чумбока опять жаловался на ногу, злился. Чихачев рассердился на него и, когда вышли на берег озера, где стояла одинокая юрта, сказал:

— Знаешь, оставайся-ка ты тут с собаками, я дальше пойду один.

Чихачев видел — дальше нарту везти нельзя, все собаки передохнут. Их всего три осталось.

Чумбока подумал, что Николай шутит. Тот достал высохшие за ночь у костра запасные ичиги, переобулся, уложил в котомку оставшиеся сухари и кусок жира.

— Николай… А Николай! — заговорил смущенный Чумбока.

— Нет уж, ты не хотел идти, так оставайся! — отрезал Чихачев.

Проводник заморгал.

— Да ведь знаешь, я не со зла, суди сам, зачем потащимся вдвоем, — примирительно сказал Чихачев и вышел.

На озере вода и слякоть, все размякло. Но есть путь по берегу озера. Надо пройти тридцать верст.

«Хорошо, что прошел я сам через перевал. Теперь не со слов туземцев, а сам могу объяснить Невельскому все. Перевал протяженностью верст восемнадцать, не больше двадцати во всяком случае, низкий, не выше ста пятидесяти футов на водоразделе». Эти мысли придавали бодрости Николаю Матвеевичу.

Он сам удивлялся, как до сих пор все переносил. Он ел сухую пищу, невкусную, а желудок работал отлично. Спать научился в любой юрте и в нартах. «Но, боже, лягу ли я когда-нибудь после бани на всем чистом? Когда все это будет?» Он часто вспоминал мать, особенно на сон грядущий, когда читал «Отче наш», и помнил всегда, как она его обучала молиться. Одно трудно — грязь, вши. И тех бить научился ногтями. Много чему тут научишься, что в романы не идет и чего у Фенимора Купера не вычитаешь…