Читать книгу "Ермо - Юрий Буйда"

«ЛГ». Кого из советских писателей вы считаете самым интересным?

Ер. Пожалуй, Платонова. И, наверное, Шолохова, автора «Тихого Дона», хотя, признаться, я не поклонник литературы такого рода… Но как бы там ни было, только в их творчестве нашли развитие традиции русской культуры…

«ЛГ». А Михаил Булгаков?

Ер. Если вы имеете в виду «Мастера и Маргариту», то эта книга, видимо, останется в круге чтения для подростков.

«ЛГ». Борис Пастернак написал однажды: «Быть знаменитым некрасиво…» Как вы, всемирно знаменитый писатель, относитесь к словам великого поэта?

Ер. Мне никогда и в голову не приходило, что слава – категория этическая или эстетическая. И потом, в устах знаменитого в России поэта это звучит по меньшей мере кокетливо – я уж не говорю о ее абсурдности… Да и для кокетства оснований не так уж и много, если сохранять трезвость восприятия. Элиот, Паунд, Рильке, Сен-Жон Перс, Аполлинер, наконец, Чеслав Милош оказали и продолжают оказывать на мировую поэзию влияние несравненно большее, чем, скажем, Пастернак, и уверяю вас, дело не только в широкой распространенности английского или авторитете французского языков… Русские любят, чтобы их любили. Им еще долго изживать детство…

«ЛГ». Похоже, вы просто недолюбливаете Пастернака, признанного на родине великим поэтом…

Ер. Человек по имени Пастернак не может быть великим русским поэтом».

Сейчас уже, к сожалению, невозможно установить, точно ли воспроизвел интервьюер заключительную фразу Ермо, довольно странную в устах человека, написавшего «Убежище» и «Пещное действо»: запись беседы сохранилась лишь в машинописной расшифровке, магнитная лента утрачена.

Тогда же в Союзе писателей СССР возникла идея пригласить Ермо на историческую родину, однако он вновь, что называется, себе подгадил, в довольно резкой форме выступив публично против ввода советских войск в Афганистан.

«… Ад для других невозможен. В ад спускаются поодиночке. Я был там. Я свидетель. Я видел: я горел. В сутках может быть сколько угодно часов, а в неделе – дней, кто не утратил памяти, всегда в аду, но и тот, кто стремится забыть или даже и забыл, все равно рано или поздно окажется в аду… В аду прошлого, неотличимого от настоящего, – ибо единственная реальность – будущее: прошлое – наша вечность, тогда как будущее – время, которое летит через нас подобно потоку рентгеновских лучей, в то время как мы, оставляя себя, часть за частью, в прошлом, ежемгновенно растворяемся в будущем…» («Als Ob»).

«Когда царь Давид состарился, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться.

И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего царя молодую девицу, чтоб она предстояла царю, и ходила за ним, и лежала с ним, – и будет тепло господину нашему царю.

И искали красивой девицы во всех пределах Израильских, и нашли Ависагу Сунамитянку, и привели ее к царю.

Девица была очень красива, и ходила она за царем, и прислуживала ему; но царь не познал ее».

Потом она станет возлюбленной царя Соломона и Суламифью «Песни Песней», а прежде она была Ависагой Сунамитянкой, Агнессой Шамардиной, сукой, каких свет не видывал, воровкой и блядью с повадками леди и статью Парвати – бедра, плечи, живот, грудь – русская шлюшка-бродяжка, мотавшаяся из страны в страну, всюду чужая, всюду нежеланная и потому настороженная, жестокая, безжалостная, всегда готовая к отпору и бегству.

Надо быть до конца честным: она не вламывалась в его мир – он сам позвал ее, устав от бессмысленных свершений и страстей, дотлевавших в подспудье, устав от зануды Джанкарло, требовавшего внимания и перемалывавшего слова, слова, слова – в слова, в слова, в слова, в труху, – он сам позвал ее, хотя и догадывался, да нет, знал наверняка, что она не прирастет к нему, не пустит корни, способные сплестись с его корнями, и рано или поздно ему все равно придется вернуться в одиночество и, как старая собака выискивает вшей, искаться в собственной крови, в памяти, понапрасну тревожа мертвых, стучась во врата слоновой кости, во врата роговые… вослед Вергилию – прямым путем в Толомею… вослед Сивилле – к Аверну, в поля елисейские, возвратным путем – в мир со сновидениями ложными либо в огненном вихре сновидений пророческих. Вослед Ависаге – только к себе, к зеркалу… Выбор богат: мир – химера; ад – иллюзия; путешественник – сон. Итак?

Итак, перестройки в доме продолжались годами, и годами же здесь работали реставраторы, менявшие паркет и обновлявшие росписи, восстанавливавшие утраченное и ставившие предел разрушениям. Затраты на реставрацию делили владельцы палаццо Сансеверино и муниципалитет. В последние годы затраты удалось резко снизить благодаря притоку дешевых специалистов из Восточной Европы, согласных работать за половинную плату и при минимуме социальных гарантий. Румыны, русские, поляки, югославы трудились не хуже итальянцев или немцев. Единственное неудобство – им приходилось предоставлять кров. Фрэнк приспособил под общежитие несколько комнат в восточном крыле, рядом с помещениями для прислуги. Выполнив работу, камнерезы исчезали, уступая специалистам по настенным росписям.

В одном из захламленных закутков давным-давно были обнаружены десятки свернутых трубками холстов, представлявших, судя по всему, фрагменты одного живописного произведения, – но тогда ни у хозяев, ни у искусствоведов-консультантов руки не дошли до этого полотна.

Прямой и жесткий, как ручка лопаты, доктор Макалистер действовал подобно хорошо запрограммированной уборочной машине, не оставлявшей на подведомственной территории ни пылинки, ни соринки: добравшись до разрозненного холста, он созвал коллег-специалистов на консилиум, результаты которого были незамедлительно доложены хозяину и доктору Мануцци, старшему партнеру адвокатской фирмы, ведавшей делами Сансеверино и Ермо.

«Эта работа принадлежит кисти Якопо дельи Убальдини, – сообщил Макалистер. – Конец семнадцатого века. Сохранилось очень мало картин этого мастера, которого одни считают психопатом и претенциозной бездарью, другие – гением вроде Блейка. Считалось, что в припадке безумия он уничтожил эту работу – «Моление о чаше», так она называется».

И выложил на стол заключение на десяти машинописных страницах, скрепленное подписями экспертов.

«Картина огромна – когда-то она занимала всю стену в нижнем зале, можете себе представить. Если будет принято решение о реставрации, необходимо соединить части и основательно почистить. – Поколебавшись, Макалистер добавил: – Вероятно, в собранном виде это будет самое большое живописное полотно в Европе. Во всяком случае – по площади».

Как ни старался Ермо держать себя в руках, но то обстоятельство, что зал, через который он попадал в треугольную комнату с чашей, оказался занят реставраторами, их козлами, ведрами, банками и стремянками, раздражало его по-настоящему и с каждым днем все сильнее. Привычно налаживаясь на свидание с чашей, он вдруг спохватывался у двери в зал и возвращался наверх, в кабинет или на галерею.