Читать книгу "Аппетит - Филип Казан"

– Нино? Это же ты, правда?

Я словно обратился в бревно. Мы стояли и смотрели друг на друга, немного отчаянно, пока тонкие пальцы не двинулись от руки Сальвино к моей. Я опустил глаза и тупо разглядывал эти пальцы, пока они вдруг не ущипнули меня.

– Нино, у тебя от кальчо мозги в омлет превратились? Ты что, спишь на ходу? С тобой все в порядке?

– Я…

Я вскинул голову. Тессина не исчезла.

Тот же самый человек – и совершенно другой. Женщина – конечно, женщина, так же как я называл себя мужчиной. Итак, Тессина стала женщиной – с васильковыми глазами, ярче лучших работ Филиппо, густыми волнистыми волосами, которые чуть потемнели до цвета старого янтаря или, пожалуй, каштанового меда и были сбриты надо лбом по нынешней моде. На ее чуть курносом носу по-прежнему виднелись веснушки, но все лицо изменилось. Оно стало самим собой.

Я сделал нелепую, смехотворную вещь. Я поклонился, потому что так делал каждый мужчина, встречаясь с дамой, особенно с дамой, чья серебряная с жемчугом шапочка, молочно-белые мягкие туфли из кожи козленка, платье из венецианского шелка сообщали встречному, что она принадлежит к верхушке общества. Поклонился, ощутив, как волосы падают мне на лицо, как кровь пульсирует в синяках вокруг глаз, в растревоженном нутре моего носа. Что-то схватило меня за левое ухо и потянуло вверх, мягко, но сильно. Я выпрямился. Тессина отпустила мое ухо, поправила шаль и надвинула ее на лоб, наморщенный от смеха.

– Я видела, как ты играл.

– Правда? Я тебя не видел. Я смотрел, но…

– Смотрел? Искал меня?

– Конечно. Как всегда. Я всегда… Ты, наверное, была там с мессером Бартоло.

– Я была на кальчо с тетей и дядей. Мессер Бартоло последние два года провел во Фландрии, и раньше чем через год его не ждут назад.

– Я так и не поздравил тебя с замужеством.

– Но я еще и не замужем! – воскликнула она, потом заговорила тише: – По-прежнему только помолвлена. Бартоло уже так давно отсутствует.

Ее глаза, кажется, стали даже еще ярче и синее.

– Сальвино! – Тессина повернулась к слуге и указала на женщину в тени церкви, продающую персики из корзины. – Я бы съела персик. Можешь мне купить? Пожалуйста!

Слуга удивленно посмотрел на нее, но послушно потрусил прочь.

– Он обожает кальчо, – сообщила Тессина, глядя ему вслед. – Так что я уверена, ему и в голову не придет, что ты можешь представлять опасность для моей добродетели.

– Что? Никогда в жизни! – Я рассмеялся, смущенный и растерянный. – Так… значит… Тессина. Ты… Как ты…

– Как и ты.

– И ты выходишь в город. Я и не думал…

– Дважды в неделю я хожу в монастырь Санта-Бибиана в Ольтрарно. У моей тети Маддалены есть кузина, монахиня. Она старая, эта монахиня, и умирает, а я с ней сижу.

– Сочувствую. – Я стал переминаться с ноги на ногу, поймал себя на этом, остановился. – Значит, два раза в неделю ты проходишь здесь по пути из квартала Черного Льва? И я ни разу тебя не видел!

– А ты смотрел? – Она бросила быстрый взгляд на церковь, где Сальвино заплатил за персик и засеменил обратно через площадь. – Если ты обойдешь монастырь сзади, там есть крошечный проулок, ведущий к садовой стене. Ты сможешь через нее перелезть. Сад весь зарос: монахини туда никогда не ходят, а садовник умер в прошлом году. По вторникам и четвергам… Завтра я на три недели уезжаю в наше имение в Греве. Но после этого, если ты перелезешь через стену днем, когда колокола прозвонят два раза, во вторник или четверг, я буду там.

Она подняла руку и помахала Сальвино. Я стоял, стиснув руки за спиной, одеревенелый, точно статуя. Слова Тессины гремели и катались в моей голове, будто камешки, брошенные в пересохший колодец.

– Нино, ты понял?

– Да.

Я кивнул, отступил на шаг и еще раз поклонился. Поднял голову и посмотрел ей прямо в лицо. Наши глаза встретились, и мое тело вспыхнуло жаром, как погасший было, но вновь раздутый очаг.

– Я…

Тессина быстро мотнула головой, отвернулась от меня и поспешно пошла к своему слуге. А тот поднял руку, приветствуя меня, еще раз дернул ею туда-сюда в свирепом ликовании, словно пытаясь вытащить на свет упирающегося теленка. Я отсалютовал со всей удалью, какую только смог из себя выжать, развернулся на пятках и только что не побежал прочь с площади, на север, к мосту, к реке, чувствуя, что если не нырну сейчас в ее ленивые пахучие воды, то огонь в сердце сожжет меня дотла. Лицо мое пылало. Волосы казались раскаленной проволокой, чем-то вытащенным из горна златокузнеца. Сердце колотилось – огромный, горящий красным уголь, громыхающий о ребра. А моя рука, там, где Тессина ее коснулась… Я поднял ее к губам, поцеловал ткань рукава. И вдруг, перескочив с ниток на мои губы, явился вкус.

Шафран – ну конечно: чем же еще она могла быть? Пряность, вбирающая жизнь десяти тысяч прекрасных цветов. Как и много лет назад, вкус опять воздвигся у меня на языке упоительно пышным варварским дворцом, куполами и шпилями. Тессина, вот она вся: соль, кристаллы, растущие на раковинах устриц, высохших на солнце, фиалки, лимонные листья, мускатный орех, мирра.

И тут в меня ворвалась Флоренция: все ароматы, зловония, миазмы, благоухания. Я пошатнулся, ухватившись за каменную коновязь, потому что ощущение было такое, словно у моего лица взвихрились крылья. Я снова чувствовал все запахи, и вкусы тоже, а еще в носу и на языке не угасало золотое мерцание шафрана.

15

Я вернулся к работе на следующий же день. Терино вечером послал Коппо ко мне домой узнать, как я, и тот обнаружил, что мои чувства уже восстановились – по крайней мере, те, которые имели значение для дяди. Он вернулся рано утром, с хозяйскими дарами и угрозами. В письме, написанном как деловое, – я просмотрел его под бдительным взором помощника – содержалось обещание смехотворной прибавки к жалованью. Потом Коппо неохотно передал несколько завуалированных угроз, высказанных в безошибочно узнаваемых желчных выражениях Терино. Морковка и палка: обе всегда при Терино, и палка неизменно больше, чем морковка. Так что я потащился в «Поросенок» – к скуке, дядиным глазкам-бусинкам, везде и всюду надзирающим за мной и моей кухней, ищущим повода пожаловаться и повозмущаться. К тем же самым блюдам, к вони подмышек Коппо, к боли в пояснице и ногах, растущей по мере того, как проходят часы.

Но при всей монотонности и отупляющей привычности ничто не было прежним. Я выполнял свою работу, будто лунатик: ворчливо раздавал указания, двигался как марионетка в руках кукольника, уже показавшего свое представление тысячу раз. Тессина Альбицци горела внутри меня, точно капля лимонного сока, брошенная в масло. И словно масло, в которое капнули нечто едкое и жгучее, я начинал меняться, приобретать незнакомые формы и вкусы.

Сомнительной чистоты тряпкой, воняющей луком, я насухо вытер волосы и отправился в уборную в углу двора, потому что это была единственная в «Поросенке» дверь с запором. На заднем дворе мы мылись и мыли, там же ставили корзины с живой дичью, прежде чем забить ее, там же бросали внутренности и перья вместе с прочими кухонными остатками: кишками, шкурками и объедками с тарелок гостей. Терино платил какому-то человеку, чтобы двор иногда чистили, но, поскольку он был прижимистым засранцем, это происходило не слишком часто, и мальчишкам-прислужникам приходилось каждое утро прокладывать тропу от кухонной двери к насосу и отхожему месту. Смрад стоял ошеломительный, но мне нужен был мир и покой, хотя бы на пару минут, поэтому я сел на выглаженную временем доску и уставился на клочья облезающей побелки, свисающие со стены, и пыльную паутину с выжатыми шкурками насекомых.