Читать книгу "Странники войны - Богдан Сушинский"

— Тогда что, бежим вместе?

— В чем мать родила? Очень далеко ты убежишь? Тут кругом немчура да полицаи. Пристрелят, не спросивши, кто и откуда.

— Уговаривать не стану. Время еще есть, решай.

На кисти левой руки у Беркута была намотана тряпка, на которую никто из охранников, не обратил внимания: думали, что перевязана рана или стянуты связки. Сейчас Андрей размотал ее и туго намотал на конец лезвия, создав некое подобие рукоятки. Как он признателен Юзефу за этот подарок! Знать бы: спасся лагерный фотограф-парикмахер? Вряд ли.

30

По мере того как машина спускалась с небольшого, поросшего соснами перевала, чаша горной долины раскрывалась, словно огромный голубовато-зеленый бутон. Санаторий — два трехэтажных корпуса с несколькими одноэтажными флигелями и хозяйственными постройками под островерхими черепичными крышами — возник на берегу озерца как-то неожиданно, нарушая царившую в этой скалистой пиале естественную гармонию неочеловеченного бытия.

— Богема воинства СС, — с непонятной Власову иронией произнес Штрик-Штрикфельдт. — Мне пришлось побывать здесь только однажды. Не в качестве курортника, естественно. Если сюда и допускают неэсэсовцев, то лишь очень высокого ранга. Я же блаженствовал здесь в качестве личного гостя начальника санатория фрау Биленберг. Но не в этом дело, — поспешно уточнил капитан. — Главное, что после этого посещения я месяца три только и бредил окрестными красотами. И вы готовьтесь к тому же.

Капитан вопросительно взглянул на командующего, но тот предпочел отмолчаться.

Теперь шоссе спускалось по крутому серпантину, и генерал чувствовал себя, как пилот в пикирующем бомбардировщике. Упершись руками в приборную доску, он мрачно созерцал некогда пленившие капитана красоты, не воспринимая их и даже не стремясь преломить это свое меланхоличное невосприятие.

Истинный военный, он не умел радоваться дням затишья, проведенным в глубоком, постыдно безмятежном тылу, в то время, когда миллионы его собратьев испытывают свою судьбу в окопах.

Впрочем, какое отношение он имеет сейчас ко всему тому, что происходит на европейских фронтах? И на востоке, и на западе сражаются совершенно чужие ему армии. Одну из них — генералом которой был — он предал. Другая не приняла его. Остальные, как он понимает, брезгливо отвернулись.

— Много их там сейчас? — угрюмо и явно запоздало спросил генерал, как только машина вышла из «пике», чтобы приблизиться к санаторию по каменистому побережью озера, оказавшемуся значительно большим, нежели это представлялось с высоты серпантина.

— Два десятка высших офицеров, В основном после тяжелых ранений. Кстати, именно здесь оттаивал когда-то после подмосковных морозов сорок первого известный вам Отто Скорцени.

Услышав имя обер-диверсанта рейха, генерал оживился и взглянул на корпуса «Горной долины» совершенно иными глазами.

— Санаторий будет гордиться этим, как всякий уважающий себя храм гордится мощами святого.

— Уже гордится. Правда, злые языки утверждают, что командир дивизии «Рейх» сослал сюда своего любимца Скорцени только потому, что хотел спасти от русской погибели. Слишком уж несолидной оказалась болезнь!

— Об этом забудут, — решительно вступился за Скорцени генерал. — Как и о многом другом. А легенда о «самом страшном человеке Европы» останется.

Капитан задумчиво кивнул.

— Легенда — конечно...

«Когда-нибудь кто-нибудь обязательно скажет: "В свое время здесь отсиживался во время генеральского путча в Берлине командующий РОА генерал Власов”, — мелькнуло в сознании командующего. — Так и будет сказано: “Отсиживался”. И все справедливо. Но должен же найтись человек, который и за меня тоже вступится. Должен».

На одном из виражей машину слегка занесло.

— Не может ли случиться так, что в эти смутные дни рейха Скорцени предпочтет отсидеться здесь? — спросил вдруг Власов. — Теперь уже после «берлинской жары». Чтобы остаться не втравленным ни в какие события?

— Исключено, — уверенно ответил Штрик-Штрикфельдт. — На чьей бы стороне он ни оказался, вырваться из Берлина первый диверсант рейха уже вряд ли сможет. А неплохое было бы соседство... — мечтательно взглянул на генерала. — Оч-чень неплохое.

— Не вовремя затеяли вы все эти маневры с путчем, — недовольно проворчал Власов, словно подозревал, что повинен в этом сам капитан. — Слишком не вовремя. Не придаст это авторитета рейху ни в германском народе, ни по ту сторону бруствера.

— Спортсменам давно известно такое явление: тренер — талантливый, любимый спортсменом — передал своему подопечному все, на что был способен, довел до той вершины, о которой мечтал сам... И на этом его миссия завершается. Он обязан уступить место новому тренеру. С более смелыми замыслами и большими возможностями. То же самое происходит и в обществе. Нужен новый вожак. Стая давно желает и давно способна на большее, нежели состарившийся выдохшийся вожак.

— Теоретически это... верно.

— Сразу же должен предупредить, что я не принадлежал к тому кругу, который решил во что бы то ни стало... Однако любые общие размышления требуют, чтобы время от времени мы все же обращались к реалиям.

«Винят всегда вожака, — проворчал про себя Власов. — Так принято. И редко задумываются над тем, какая же стая ниспослана ему Господом». Но думал при этом вовсе не о стае, однажды сплотившейся вокруг фюрера, а о той стае, которую еще только предстоит по-настоящему сплотить ему самому.

В фойе их встретила широкоплечая дама с заметно отвисающим подбородком и широкоскулым прыщеватым лицом. Она почему-то не сочла необходимым представиться, а лишь скептически осмотрела русского генерала и, приказав следовать за ней, повела по коридору к предназначенному для Власова номеру.

— Она? — вполголоса по-русски спросил командующий Штрик-Штрикфельдта, кивая в сторону гренадерской спины женщины.

— Что вы, генерал?! — ужаснулся тот. — Это всего лишь фрау...

— Кердлайх, — невозмутимо подсказала ему медсестра, не оглядываясь и не сбавляя шага.

Власов облегченно вздохнул. Если бы эта немка оказалась той самой вдовой, с которой капитан желал познакомить его, он счел бы такие попытки оскорбительными.

Перед окном палаты, в которой его поселили, уползал ввысь бурый разлом скалы, рваный шрам которого затягивался мелким кустарником и рыжевато-зеленой порослью мха. Власов почему-то сразу же уставился на него, словно узник — на квадрат очерченного решеткой неба, и несколько минут простоял молча, не обращая внимания ни на капитана, ни на задержавшуюся у двери фрау Керд-лайх.

— Этот ваш русский понимает хоть что-нибудь по-немецки? — спросила Кердлайх уже из-за двери резким, вызывающим тоном, давая понять, что вовсе не собирается создавать для русского генерала какие-либо особые условия.

— Почти все, — негромко ответил Штрик-Штрикфельдт. А затем, выдержав философскую паузу, уточнил: — Почти как вы — русский. Если только это поддается его пониманию.