Читать книгу "Изнаночные швы времени - Иван Слепцов"

– Прямо так и было написано? – не поверил Шурик. – Что Невский не просто навел ордынцев на брата, а вместе с ними в битве участвовал?

Феликс кивнул. Тогда Шурик поднял брови и спросил, на какие источники ссылался автор. Феликс напряг память и ответил, что это был небольшой очерк и ссылок там не было совсем. Тогда Крутюнов потребовал «имени этого пийздятеля», но его Феликс вспомнить не мог:

– Что-то на «Ж» или на «З»…

– Может, Жопий? – предположил Шурик.

– Нет, не так, – помотал головой Феликс, а потом заподозрил, что Шурик шутит, и переспросил: – Почему Жопий?

Шурик объяснил. Оказалось, что когда он второй раз пытался учиться на истфаке МГУ, то попал на последний год преподавания академика Борлова, вселенского к тому времени гуру по средневековой истории. Тот терпеть не мог дефицита ссылок на источники даже в аннотациях, и если что-то подобное попадало к нему в руки, то следующая лекция начиналась с представления. «Такой должен идти в писатели! – кричал с кафедры академик со всей свой недюжинной экспрессивностью. – Книжки приключенческие писать! Хорошее, кстати, дело! Заработать можно неплохо! Но если ты назвался историком и пишешь без ссылок, тебе надо насильно привинчивать к фамилии вторую часть: Врако! Врако-Иванов, Врако-Борлов, Врако-Дунаевский!»

На одном курсе с Шуриком учился человек по фамилии Лупий. Вернее, не учился, а числился, так как на занятия он приходил редко, а на борловские лекции попасть, поскольку они начинались полвосьмого утра, для него было вещью совершенно невозможной. Но экзамен надо было сдавать, и этот Лупий принес Борлову положенный пятидесятистраничный текст, а ссылок в нем – всего три.

– И что было? – заинтересовался Феликс.

– В жопу Борлов его послал. Тихо встал, открыл дверь, швырнул туда доклад, а потом как заорет: «В жопу! Немедленно в жопу!» И звали мы потом Лупия Жопием.

Феликс долго смеялся, вытер слезы и заключил, что история бесподобная и он теперь будет всем ее рассказывать, но потехе час, а делу время, и надо следить за полем.

На поле между тем позади строя пеших ратников появился большой табун оседланных лошадей, за которым присматривали несколько пастухов. А из городских ворот выехали несколько десятков всадников.

Феликс присмотрелся, потом дернул за ногу Шурика, перелезшего к тому времени на сук ярусом выше, и показал ему, ради тренировки, одними губами:

– П-о-с-м-о-т-р-и. Т-а-м О-л-е-г.

Олег повернул к совсем уже готовой засеке и ехал вдоль нее. Накануне утром он именем великого князя велел в лесу валить деревья, их оттуда тащили волоком за лошадьми, а присланные из Переславля плотники вырубали в стволах замки и ставили деревья шалашами. Получалось что-то вроде противотанковых ежей Второй мировой войны. Позади этих «ежей» стояли пять бревенчатых сооружений, которые Олег про себя называл редутами. В них посадили лучников, имевшихся в войске.

Ехавший рядом с Олегом переславский воевода Жидислав, такого не видавший, переводил восторженный взгляд с засеки на «волынского боярина», а с того – на засеку, а Олег думал, правильно ли он поступает, окончательно превращаясь из наблюдателя в активного участника событий, причем не по воле обстоятельств, а по своему собственному желанию. Вернее, уже не в категориях «верно» или «неверно» думал, а выстраивал для принятого решения обоснование правильности.

«Засеки уже применяются? Применяются. Частоколы бревенчатые строят? Строят. Бревна в такие замки крепить умеют? Умеют, еще и не так умеют. Так что придумать из всего этого мои ежи мог здесь любой, приди ему в голову такое озарение», – говорило одно его «я», но второе, уже смирившееся с поражением, только из привычки спорить продолжало перечить: «А могло и не быть такого озарения. И скорее всего, заметь, не было!»

«А вот тут ты не прав, – не соглашалось первое. – Наверняка были такие мысли у многих. Просто тот, кому такие озарения являлись, не имел права приказывать, как я, и не в силах был донести до командующего свои мысли. Но бывало и по-другому, а вот тебе и доказательство: литовцы, например, в 1236 году в битве при Сауле[71]встретили рыцарей-меченосцев и их союзников именно в засеке. И как встретили! Погиб магистр Винтерштайн и сорок восемь орденских рыцарей».

И пока Олег разговаривал сам с собой, почти полуторакилометровая засека кончилась; перед ним и Жидиславом оказались ратники городовых полков. Длинный ряд лиц. Олег проезжал здесь третий раз и уже не рассматривал кольчуги и оружие, ничего и ни у кого не поправлял, не прогонял вглубь строя тех, у кого совсем не было доспехов, не вытягивал вперед немногочисленных лучников. Теперь он ехал, бросив поводья, и только запоминал лица.

Вот рыжий бородач, почти такого же роста, как Олег, только поуже в плечах. Спокойный, уверенно, но без наглости смотрящий прямо в глаза. Вот старик, выбирающий, как бы половчее упереть в землю рогатину, чтобы она и прямее вперед смотрела, и не соскочила назад, когда придется надеть на нее басурманина. У старика на лице три шрама, еще один виден из-за ворота рубахи. Наверняка он устроит свою рогатину именно так, как нужно, и использовать ее по назначению ему удастся. Только бежать будет ему тяжело. Стар он уже. А может, и не побежит. Не захочет или не сможет – в том смысле не сможет, что «нельзя» – а «не могу». Просто упрет свою рогатину покрепче, вздохнет глубоко, пошевелит губами, скажет несколько начальных слов какой-нибудь молитвы для порядка и будет спокойно ждать, когда наскочат на него – в последний раз – пришлые вурдалаки из степи.

Лица. Люди. Горожане. Работящие, знающие себе цену, умеющие на вече переорать соседа и без особой робости выходящие на поле боя. Считающие свои города своими, еще не забывшие рассказы, как выходцы из Ростова основали Суздаль, а переселенцы из Суздаля – Владимир. Помнившие, как насыпались городские валы и ставились поверх бревенчатые частоколы. Не забывшие, что не было при этих событиях никаких князей. Вернее, были иногда, но не в положении господ, а в статусе нанятых полководцев, задача которых – войска, но не более.

– Надо бы нам сейчас, воевода… – обернулся Олег к Жидиславу и сразу же осекся.

«Сейчас… Какое „сейчас“ для меня настоящее „сейчас“? – подумал он. – „Сейчас“ человека из двадцать третьего века, по средам и воскресеньям играющего в крокш[72], хорошо, кстати, играющего, считающего, что семь из десяти пойманных дротиков – это не тот результат, который ему нужен? Или „сейчас“ хрономенталиста, способного услышать стрелу на подлете, обернуться и, шаля, схватить ее не посередине, а за оперение. Или „сейчас“ волынского боярина, говорящего по-венгерски, по-польски и по-немецки, язык которого здесь, на северо-востоке, понимают, но удивляются тому, как он звучит? Опытнейшего воина, который, случайно оказавшись рядом, помогает зятю своего сюзерена в рискованном предприятии? Рискованном и, наверное, бесполезном. Почти наверняка бесполезном. Точно бесполезном. Совершенно бесполезном».