Читать книгу "Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика - Мишель Шнайдер"

Не Мильтон ли написал: «Счастливые люди еще не родились»? Я знаю по меньшей мере двух психиатров, которые более оптимистично настроены.

Сегодня утро, 2 марта. Я не сомкнула глаз всю ночь. Вчера забыла вам кое-что сказать. Когда меня поместили в первую комнату, на шестом этаже, мне не сказали, что я нахожусь в психиатрическом отделении. Доктор Крис заверила меня, что зайдет ко мне завтра же. Меня осмотрели врачи и даже ощупали мне грудь, чтобы убедиться, что у меня нет опухоли. Я протестовала, но спокойно, объясняя, что врач, который меня направил, идиот по имени Липкин, провел полный осмотр всего месяц назад. Потом вошла медсестра, и я заметила, что в палате нет звонка для ее вызова. Я попросила объяснений и узнала от нее, что нахожусь в психиатрическом отделении. После ее ухода я оделась, и именно тогда встретила девушку, которая сказала мне о телефоне. Я как раз ждала перед дверью лифта, которая была, как и все остальные двери, без ручки и без номера. Вы понимаете, все ручки отвинчены, как в кошмарах или романах Кафки. Когда девушка рассказала мне, что сделала с собой, я вернулась к себе в комнату, уже зная, что про телефон мне соврали. Я снова стала думать о слове «резать» и села на кровать, стараясь думать о том, что бы я стала делать в такой же ситуации, если бы импровизировала на занятиях по актерскому мастерству. Что бы я сделала? Я сказала себе, что «пока колесо не заскрипит, его не смажут». Признаюсь, что мое колесо заскрипело слишком громко, но эту мысль я почерпнула в фильме «Схватка в ночи», в котором я снималась. Я взяла стул и нарочно бросила его в окно; это было нелегко, ведь я в жизни никогда ничего не ломала. Кроме себя самой… «Смех» — как пишут в сценариях. Шум был страшный, а стекло всего-навсего треснуло. Мне пришлось бросить стул еще несколько раз, чтобы отвалился осколок стекла, который я зажала в руке. Потом я спокойно села, как послушная девочка. Когда они пришли, я сказала им, что, раз со мной обращаются как с психованной, я и вести себя буду как психованная. Признаюсь, продолжение гротескно, но я и правда сделала то же самое в фильме, только там это было лезвие бритвы. Я угрожала разрезать себе вены, если они меня не выпустят… я никогда бы этого не сделала, вы же знаете, что я актриса и никогда не нанесу себе ни ран, ни шрамов — я слишком горжусь своим телом. Я не стала с ними сотрудничать, потому что была совершенно не согласна с их действиями. Так как я отказывалась двигаться, они вчетвером перенесли меня на верхний этаж, четыре здоровяка, двое мужчин и две женщины. Я плакала всю дорогу, и меня заперли в камере, о которой я уже говорила, и какая-то толстая корова приказала мне принять ванну. Я объяснила ей, что приняла ванну только что, а она ответила, что у них принято принимать ванну каждый раз при переводе на другой этаж. Директор, похожий на директора колледжа (хотя доктор Крис называет его «администратор»), допрашивал меня так, как будто считал себя психоаналитиком. Он сказал мне, что я уже много лет очень-очень больна. Этот тип презирает своих пациентов. Он удивлялся, что я могла работать в своем депрессивном состоянии, и утверждал, что это наверняка портило мою игру. Все это с полной уверенностью, безапелляционным тоном. Я указала ему на то, что Грета Гарбо, Чарли Чаплин и Ингрид Бергман, возможно, тоже иногда страдали от депрессии во время съемок. Я считаю, так же глупо было бы утверждать, что такой чемпион, как ДиМаджио, не смог бы ударить по мячу, если бы страдал от депрессии.

Кстати, у меня есть хорошие новости. Я кое на что пригодилась. Джо утверждает, что я спасла ему жизнь, посоветовав обратиться к психотерапевту. Он сказал, что исправился после нашего развода, но признал, что, если бы тогда был на моем месте, тоже потребовал бы развода. На Новый год он прислал мне целое поле пуансеттии. Это был такой сюрприз. Когда мне принесли букет, со мной была моя подруга Пэт Ньюкомб. Я спросила ее, кто прислал цветы, и она ответила: «Здесь карточка. Подожди-ка… «С наилучшими пожеланиями, Джо»». Я сказала ей: «Есть только один Джо». Был рождественский вечер, поэтому я позвонила ему и спросила, почему он послал мне цветы. Он сказал: «Во-первых, чтобы ты мне позвонила… а потом, кто еще пошлет тебе цветы? У тебя во всем мире нет никого, кроме меня». Он предложил мне на днях выпить по стаканчику. Я напомнила ему, что он никогда не пил. Он сказал, что теперь иногда выпивает, и я ответила, что согласна, но он должен выбрать место с очень, очень неярким освещением! Он спросил, что я делаю на Рождество; я объяснила, что я с подругой, и он сказал, что приедет. Я действительно была рада его видеть, хоть и чувствовала себя подавленной и все время плакала. Лучше мне закончить, не хочу отрывать от дел. Спасибо, что выслушали.

Мэрилин М.»

К письму, напечатанному на машинке секретаршей Монро, Мэй Рейс, Мэрилин добавила следующие слова от руки: «Есть один человек, очень дорогой друг, когда я говорила его имя, вы всегда поднимали глаза к небу и приглаживали усы. Он был для меня нежным другом. Очень нежным. Я знаю, что вы не верите мне, но я доверяю моим инстинктам. Это было похоже на любовную связь без продолжения, но я раньше никогда не знала такого. Теперь я ни о чем не жалею. Он очень внимателен в постели. От Ива ничего не слышно, никаких новостей, но мне наплевать. У меня есть воспоминание — сильное, нежное, чудесное. Я почти плачу».

Гринсон начал писать ответ, который он так и не отправил, так как счел, что лучше связаться с Крис, чтобы она забрала Мэрилин из больницы, а интерпретации могут подождать. Эту записку позже нашли в его архивах.

«Дорогая Мэрилин.

Не ждите от меня, чтобы я критиковал или осуждал тех, кто вас лечит или пытается лечить, и тем более мою коллегу и друга Марианну Крис. На самом деле вы не сумасшедшая, но действительно сошли бы с ума из-за жизни в больнице, если бы там остались. Больница — это место, где вы теряете детей от выкидышей и абортов и где вновь оказываетесь ребенком, когда вас лечат там от депрессии или тяги к самоубийству».

После этого Мэрилин никогда не встречалась с Марианной Крис — таково было ее решение. Но, то ли по небрежности, то ли умышленно, она оставила Крис в числе наследников по своему последнему завещанию, составленному за три недели до поступления в Пейн Уитни. Впоследствии Крис признала: «Я совершила нечто ужасное. Нечто совершенно ужасное. Я не этого хотела, но сделала именно это». Она продолжала переписываться с Гринсоном и Анной Фрейд по поводу своей бывшей пациентки.

В начале весны Мэрилин решила вернуться в Калифорнию и умоляла Гринсона принять ее в «постоянные» пациентки, хотя он относился к этой идее настороженно. Они вновь начали свои сеансы. В мае, когда Мэрилин опять уехала в Нью-Йорк, откуда она звонила Гринсону каждый день, он описывал Марианне Крис свой терапевтический план действий: «Прежде всего, я стараюсь помочь ей не чувствовать себя одинокой, ведь именно это заставляет ее искать спасения в наркотиках или вступать в связи с очень деструктивными людьми, которые устанавливают с ней садомазохистские отношения… Именно такой подход в нормальном случае действует у девочки-подростка, которая нуждается в советах, дружеском отношении и твердости, и она, похоже, очень хорошо это воспринимает… Она сказала, что в первый раз ей не терпелось приехать в Лос-Анджелес, потому что она могла со мной поговорить. Конечно, это не помешало ей отменить несколько сеансов, чтобы поехать в Пальм-Спрингс с мистером Ф. С. Она «изменяла» мне, ведя себя так же, как подросток с родителями».