Читать книгу "Лето в присутствии Ангела - Ольга Тартынская"

Пыли, по счастью, не было, однако, были лужи. Помахав с крыльца на прощание, Лизавета Сергеевна со стыдом призналась себе, что почувствовала невероятное облегчение. В доме, кроме дворни, никого не оставалось, а за несколько дней все может измениться…

15 августа.

Сегодня все вернулись из гостей. Опять трудности, но я уже не так волнуюсь: меж нас нет чрезмерно любопытных. За обедом только и разговоров, что о банях, о мастерской Волковского, о лошадях Давыдовых и всякой всячине. Анечка просит купить у Давыдовых лошадь, с которой она подружилась.

Мальчикам пора в полк, Таня тоже уезжает. Мы договорились с Сергеем, что ее оповестят по дороге обо всем, что я скрыла. Она должна быть готова отвечать на вопросы родственников Nikolas.

Бедный мой, он до сих пор не пришел в себя. Доктор уверяет, что это обычно для такого тяжелого ранения. Вчера, как он сказал, был кризис, после чего Nikolas должен понемногу поправляться. Однако жизнь его опять висела на волоске, а я могла только молиться за него и более ничего. К счастью, приехал доктор и принял крайние меры: он взялся отливать больного холодной водой. Говорит, так делали древние ацтеки, спасая самых безнадежных больных. Nikolas сутки напролет бредил и вскакивал, сбивая повязки, а к вечеру только хрипло дышал и постоянно просил пить. После обливания, кажется, ему действительно полегчало. Ночью все решилось, молодой организм победил.

Я так спокойно сейчас пишу об этом, но что стоит за подобным хладнокровием!.. Кризис миновал, и теперь раненый спит беспробудно уже сутки, но дышит ровнее, и жар, наконец, спал. Доктор сказал, что это еще одно чудо, и добавил: «Кто-то за него хорошо молился. А впрочем, молодость, здоровье…»

Да, я молилась. Я готова была отказаться от него, только бы он жил. И жертва, видимо, принята… Еще одно свидетельство тому, что нам не суждено быть вместе…

Сейчас, когда я пишу, Nikolas спокойно спит, его чело так ясно, лицо похудело, но уже не так бледно и мертвенно… Я люблю его, куда деться от этого горького чувства? Все в нем родное, будто мы вместе — вечность…

Лизавета Сергеевна отложила в сторону перо и склонилась над Мещерским: ей показалось, что он шепчет. Поднеся поближе свечу, она увидела его осмысленный, ясный взгляд и с трудом расслышала:

— Давно я так?

Сердце женщины радостно забилось: он вернулся!

— Пятые сутки, коли вы о своем беспамятстве спрашиваете.

Nikolas едва шевелил спекшимися губами. Лизавета Сергеевна поднесла соусник и напоила больного. Напившись, он с трудом раздвинул губы в благодарной улыбке.

— Это вы… — опять скорее догадалась, чем расслышала Лизавета Сергеевна.

— Молчите, вам, наверное, нельзя говорить, — испугалась дама. — Я сейчас вызову доктора.

— Подождите… — непослушной рукой, чуть морщась от боли, Nikolas нашел руку прелестной сиделки и пожал ее. — Простите…

— После.

Лизавета Сергеевна вызвала Палашу, попросила разбудить доктора и сообщить ему, что Мещерский очнулся.

— Слава те, Господи! — истово перекрестилась заспанная девушка, которой изрядно досталось в эти тревожные дни. Она с любопытством покосилась в сторону кровати, но хозяйка остановила ее выразительным взглядом

— Ступай же.

Доктор явился в наспех накинутом шлафроке, извинился за свой внешний вид. Он был заметно обрадован известием, осмотрев Мещерского и прощупав его пульс, поздравил:

— С воскрешением, сударь мой! А мы уж было отчаялись увидеть вас среди живых.

— Благодарю… — слабо произнес Nikolas.

Крауз усмехнулся и кивнул головой в сторону сияющей от радости Лизаветы Сергеевны:

— Ее, голубушку, благодарите. Ночи не спала, выхаживала вас, как младенца.

Nikolas, кажется, смутился.

— Это, наверное, было неприятно.

— Грех вам, Николай Алексеевич! — возмутилась дама. — Вы были между жизнью и смертью. Доктор, ему не вредно много говорить?

— Пусть говорит, двигается, ест, если сможет. Я сейчас напишу, чем его кормить. Главное — желание жить, и чем активнее будет больной, тем быстрее встанет на ноги. Однако поосторожней с раной: опасность еще не миновала.

Радость прогнала остатки сна, Лизавета Сергеевна предложила доктору выпить стаканчик лафита. Руки ее дрожали, посуда торжествующе звенела, мягкий свет одинокой свечи выхватывал из тьмы два оживленных лица. Больной снова уснул, теперь уже целительным, здоровым сном, его не беспокоил звонкий шепот и подавленный смех сидевших на краю постели «заговорщиков».

Неожиданно в дверь постучали, и пока Лизавета Сергеевна собиралась с мыслями и держалась за сердце, а Крауз пытался задернуть край полога со стороны Nikolas, в комнату вошла, не дождавшись ответа, Маша.

— Маменька, я увидела свет… — Маша замерла в темноте, будто забыла, зачем пришла. — Однако я не ко времени, простите… — еле слышно пролепетала она и медленно попятилась к двери.

В комнате долго царила тишина, Крауз расхаживал из угла в угол. Первой заговорила Лизавета Сергеевна:

— Она не могла видеть Nikolas, полог вы задернули, да и темно…

Доктор как-то растерянно усмехнулся и ответил с явно напускным спокойствием:

— Марья Владимировна не видела нашего страдальца, она видела нас и…помогай мне Господь растолковать теперь ей столь поздний визит к вам, да еще при таких пикантных обстоятельствах.

Лизавета Сергеевна, наконец, поняла всю щепетильность давешней сцены.

— А где же Палаша? Где эта мерзавка? Ей велено было следить, чтобы никто не вошел!

Крауз снова растерянно усмехнулся:

— Это я отпустил вашу горничную отдыхать.

— Что ж теперь будет, Иван Карлович?

Они молча уставились друг на друга и вдруг, не выдержав, расхохотались. Все-таки усталость и винные пары брали свое, но пьянительнее всего была радость.

— Однако, доктор, вам надо пойти и объясниться с Машей, она же спать не будет.

— Да как изволите объясниться, коли главной причины я не смею назвать?

— Придумайте что-нибудь. Ну, ступайте же!

Когда окончательно растерявшийся Крауз ушел, Лизавета Сергеевна прежде всего заперла дверь, потом осторожно, чтобы не потревожить Nikolas, легла возле него. Перед тем как впервые за много времени сладко и безмятежно уснуть, счастливая женщина нежно поцеловала спящего в губы. Мещерский во сне улыбнулся.

Рассвет застал их рядышком, под одним одеялом. Лизавета Сергеевна, не просыпаясь, заботливо кутала Nikolas, если одеяло сползало, и точно также инстинктивно берегла его рану, касаясь лбом только его плеча…

Проснулась она от взгляда. Солнце светило сквозь занавеси, один пронырливый луч пробрался на подушку, отчего Мещерский зажмурился. Лицо его было бледно, щеки худы и обросли бакенбардами, но взгляд уже вовсе жив и даже несколько лукав. Застигнутая врасплох, Лизавета Сергеевна закрыла лицо руками: