Читать книгу "Но и я - Дельфина де Виган"

С ума сойти — до чего же вещи иногда могут казаться в порядке. Если немного постараться. Если не заглядывать под ковер. Еще немного — и можно поверить, что мы живем в идеальном мире, где все всегда устраивается наилучшим образом.

Урок длится уже более получаса, когда Лукас наконец стучит в дверь и входит. Мсье Маран позволяет ему занять свое место за партой, не прерываясь. Лукас достает тетрадь, снимает пиджак, мы делаем записи. Возможно ли, чтобы Маран оставил нас без внимания?

Нет.

Нападение не заставляет себя ждать.

— Мсье Мюллер, у вас сломался будильник?

— Э-э… Нет, мсье, лифт. Я застрял в лифте. По классу пробегает смешок.

— И вы думаете, что я это проглочу?

— Естественно. То есть, я хочу сказать, это правда.

— Мсье Мюллер, я преподаю почти тридцать пять лет, и вы как минимум пятидесятый ученик, застревающий по утрам в лифте.

— Но…

— Потрудились бы придумать что-нибудь новенькое, мы привыкли ждать от вас большего. Например, если бы вам преградило дорогу стадо овец, мне было бы легче вам посочувствовать.

— Но…

— Вы можете надеть ваш пиджак, мсье Мюллер. Пойдите-ка поздоровайтесь с мадам директрисой.

Лукас встает, надевает пиджак и выходит, даже не взглянув на меня. Ни ворчания, ни комментариев, он даже не шаркает ногами и не хлопает дверью. Совсем не в его духе. И вид у него встревоженный. Что-то случилось. Что-то наверняка случилось.

В конце занятий мсье Маран идет за мной по лестнице, окликает меня:

— Мадемуазель Бертиньяк, у вас развязан шнурок.

Я пожимаю плечами. Вот уже почти тринадцать лет, как он развязан. Я взмахиваю ногой, откидываю шнурок, ускоряю шаг. Вопрос тренировки. Мсье Маран проходит вперед, смотрит на меня с улыбкой.

— Берегите себя, мадемуазель.

Я не отвечаю. Он и так все прекрасно понял.

Перед английским я нахожу Лукаса, но даже не успеваю ни о чем спросить. Сегодня Но не вернулась. Лукас оставил ключи под ковриком. Он считает, что у нее явно плохи дела, она пьет втихую, от нее за версту несет спиртным, она творит бог весть что, бог весть что. Лукас говорит громко и быстро, он забыл про нашу скрытность, его слышно в другом конце коридора, снова и снова он повторяет: у нас ничего не выйдет, Лу, надо, чтобы ты поняла это, мы не можем оставить ее в таком состоянии, она что-то принимает, с ней невозможно разговаривать, нет смысла бороться…

— Со мной она разговаривает.

Лукас смотрит на меня так, будто я сошла с ума, он входит в класс, я сажусь рядом с ним.

— Ты не отдаешь себе отчета, Пепит, не хочешь признать…

Я прижимаюсь спиной к моему дереву, которое теперь и его тоже, вокруг нас — смех и крики. Я не знаю, что сказать. Я не понимаю уравнения жизни, деление мечты на реальность, не понимаю, почему порядок вещей вдруг нарушается, опрокидывается, исчезает, почему жизнь не выполняет своих обещаний.

Решительным шагом, держась за руки, к нам подходят Леа и Аксель.

— Привет!

— Привет.

— Мы хотим пригласить вас на праздник, к Леа, в следующую субботу.

Лукас улыбается:

— О'кей, классно.

— Ты бываешь в «аське»?

— Ага.

— Дай твой адрес в сети, мы отправим приглашение.

Мне лично это совсем не нравится. У нас полно других проблем. Мы боремся с порядком вещей. Мы связаны общей немой клятвой. Это гораздо важнее. Все остальное не в счет. Не должно быть в счет.

Я ничего не говорю, молча слушаю, как они болтают о музыке, Лукас обещает принести свой iPod, в котором у него куча всего, хватит на целую ночь, лучшие сборники мира и все такое. Они хихикают, восторгаются, поворачиваются ко мне: и ты, Лу, в этот раз ты ведь точно придешь? Я наблюдаю за ними, пока они развлекаются с Лукасом, им по пятнадцать лет, внутри лифчиков у них — груди, а внутри джинсов — упругие задницы, джинсам есть что обтягивать. Они обе очень хорошенькие, даже красивые, ни единого изъяна, хоть под микроскопом изучай. Лукас откидывает волосы, лезущие в глаза, и мне вдруг становится неприятно, перестает нравиться и он сам, и его развязно-уверенная манера держаться.

Весь остаток дня я ворчу. Иногда это помогает: ворчать — то же самое, что наорать на свое отражение в зеркале, становится легче. Главное — не заворчаться, остановиться до того, как начнешь всерьез скисать. Вот почему в конце уроков я беру Лукаса за руку, говорю, ну все, пошли к тебе, я куплю тебе пирожных. Его любимые — с кремом и шоколадной крошкой. Он обожает шоколадные крошки, вот о чем я думаю в очереди в булочной, он меня обожает, хоть и не знает об этом. Или считает слишком маленькой, чтобы меня поцеловать. Или сердится, что я забросила его ради Но. Или он влюблен в Леа Жермен. Или еще…

Проблема гипотез — они размножаются со скоростью звука, как только теряешь бдительность.

Мы возвращаемся с огромным пакетом пирожных. Ставни закрыты. Но мы обнаруживаем на диване — она, должно быть, свалилась здесь, когда вернулась утром, ее майка задралась, оголив живот, изо рта тянется тоненькая ниточка слюны, волосы свешиваются до пола, она лежит на спине, вся как на ладони. Мы продвигаемся на цыпочках, я едва осмеливаюсь дышать. Лукас смотрит на меня, и в его глазах я читаю крупными буквами: «А что я тебе говорил».

Действительно, рядом с ней валяется пустая бутылка. Спиртным разит во всей комнате. Действительно, ей плохо. Не лучше, чем раньше. Но раньше она была одна. Раньше никто в целом мире не беспокоился о том, где она спит и есть ли у нее еда. Раньше никто не волновался, что она возвращается поздно. Теперь у нее есть мы. Мы укладываем ее в кровать, когда она не может сделать это сама, мы переживаем, если она не возвращается. Вот в чем разница. Порядок вещей от этого, может, и не меняется, но разница все-таки есть.

Лукас слушает меня. Ничего не говорит. Он мог бы возразить — ты такая маленькая, Пепит, и такая большая, — но он молчит. Он знает, что я права. Есть разница. Он проводит рукой по моим волосам.

Раньше я думала, что у вещей есть причины, скрытый смысл. Я верила, что этот смысл влияет на мироустройство. Но это всего лишь иллюзия — думать, что есть причины для плохого и хорошего, и грамматика лжет, заставляя нас верить в то, что союзы и предлоги могут что-то связать, давняя ложь, кочующая из века в век. Теперь я точно знаю, что жизнь — это бесконечная смена фаз покоя и смуты, очередность и длительность которых не подчиняются никакой теории.

45

Они достали из шкафа картонные коробки со всяким барахлом и устроились разбирать их прямо на полу. На ковре по всей комнате разложены вещи, старые бумаги, газеты, журналы. Отец взял два дня в счет отпуска, чтобы совершить Великую Уборку перед тем, как перекрашивать стены. Я вхожу в гостиную, сумка через плечо, они здороваются. Мама не задает своих ритуальных вопросов — как прошел день? не слишком ли долго ждала автобуса? — у нее распущены волосы, она надела сережки, которые отец подарил ей на последнее Рождество. Они сортируют барахло на две кучи — в одну то, что еще пригодится, в другую то, что отправится на свалку. Выглядят страшно довольными. Наводят порядок. Расчищают место для новой жизни. Иной. Конечно, они не забыли про Но. Не совсем забыли. Иногда мы говорим о ней, вечером за ужином, отец старается меня уверить, что когда-нибудь мы получим от нее весточку, он в этом не сомневается. Он по-прежнему звонит в социальную службу, почти каждую неделю.