Читать книгу "Смерть Ахиллеса - Борис Акунин"

Когда подходили к дому Еропкина, уже стемнело.Никогда еще Фандорину не доводилось бывать на печально знаменитой Хитровкепосле наступления сумерек. Жуткое оказалось местечко, какое-то подземноецарство, где обитают не живые люди, а тени. На кривых улицах не горел ни одинфонарь, неказистые домишки кривились то влево, то вправо, от помойных куч неслосмрадом. Здесь не ходили, а скользили, шныряли, ковыляли вдоль стен: вынырнетсерая тень из подворотни или неприметной дверки, позыркает туда-сюда,прошмыгнет улицей и опять растает в какой-нибудь щелке. Крысиная страна,подумал Эраст Петрович, прихрамывая на своих костыльках. Только крысы не поютпропитыми голосами, не орут во всю глотку, с матом и слезами, и не бормочутвслед прохожему невнятные угрозы.

— Вон она, «Каторга», — показалГрушин на мрачный двухэтажный дом, зловеще светившийся подслеповатыми оконцами,и перекрестился. — Дай Бог дело соблюсти и ноги унести.

Вошли, как уговорено: Ксаверий Феофилактович иМаса первыми, Фандорин малость погодя. Таково было условие, поставленноеколлежским асессором. «Вы не смотрите, что мой японец по-русски неговорит, — объяснил Эраст Петрович. — Он во всяких переделках бывал иопасность инстинктом чует. Сам в п-прошлом из якудза, это такие японскиебандиты. Реакция молниеносная, а ножом владеет, как Пирогов скальпелем. С Масойможете за спину не опасаться. А втроем ввалимся — подозрительно, это уж целаяарестная к-команда».

В общем, убедил.

Темновато в «Каторге», не любит здешнийнародец яркого света. Только на стойке керосиновая лампа — деньги считать, дана грубых дощатых столах по толстой сальной свече. Как пламя качнется, понизким каменным сводам мечутся раскоряченные тени. Но привычному глазу полумракне помеха. Посидишь, приглядишься — все, что надо, видно. Вон в углу за богатыми даже накрытым скатеркой столом сидит молчаливая компания «деловых». Пьютумеренно, едят того меньше, между собой перебрасываются короткими, непонятнымипостороннему фразами. Не иначе как ждут чего-то лихие ребята: то ли на делопойдут, то ли разговор какой нешуточный предполагается. В остальном — публикамелкая, неинтересная. Девки, вконец пропившиеся оборванцы, ну и, само собой,завсегдатаи — карманники с тырщиками. Те, как положено, тырбанят слам, то естьделят дневную добычу, хватая друг друга за грудки и разбирая в малейшихдеталях, кто сколько взял и что по чем выходит. Одного уже кинули под стол ияростно пинают ногами. Он воет и норовит вылезти, но его загоняют обратно,приговаривая: «Не тырь у своих, не тырь!»

Вошел старичок-горбун. Постоял на пороге,повертел горбом и так, и этак, осмотрелся и заковылял в уголок, ловко орудуяключонками. На шее у убогого тяжелый крест на позеленевшей цепочке и диковинныевериги — в виде железных звезд. Покряхтел горбатый, сел за стол. Хорошееместечко: сзади стенка, и соседи тихие. Справа — слепой нищий: пялится мутнымибельмами, мерно двигает челюстью, ужинает. Слева, уронив черноволосую голову настол и обхватив полупустой штоф, мертвецким сном спит девка — видать, машкакого-то из «деловых». И одета почище прочих гулящих, и бирюзовые сережки, аглавное — никто к ней не пристает. Знать, не положено. Устал человек — спит.Проснется — выпьет еще.

Подошел половой, подозрительно спросил:

— Откудова будешь, дедок? Чтой-то я тебяране не примечал.

Горбун оскалился гнилыми зубами, рассыпалскороговоркой:

— Откудова? То оттудова, а то отсюдова,то в горку ползком, то под горку колобком. Ты принеси мне, голубь, казенной.Находился за день, намаялся скрючимши. Ты не думай, деньга водится. — Онпозвенел медью. — Жалеют православные калеку убогого.

Бойкий старичок подмигнул, вынул из-за плечватный валик, расправил плечи и потянулся. Горба как не бывало.

— Ох, замялись костушки от лихойработушки. Теперь бы калачок да к бабе под бочок.

Перегнувшись влево, балагур толкнул спящую.

— Эй, Матрена, спина ядрена! Ты чьябудешь? Старичка не приголубишь?

А дальше завернул такое, что половой толькокрякнул: веселый дедок. Посоветовал:

— К Фиске не суйся, не про твоюплепорцию. А хочешь с бабой пожаться, ступай вон по лесенке. Полтинник прихватии полбутылки.

Старичок получил штоф, но наверх не спешил —ему, похоже, и тут было неплохо. Опрокинул стаканчик, замурлыкал тонким голосомпесенку и пошел стрелять по сторонам шустрыми, по-молодому блестевшимиглазками. Вмиг оглядел все общество, задержался взглядом на «деловых» иповернулся к стойке, где трактирщик Абдул, спокойный, жилистый татарин,которого знала и боялась вся Хитровка, вполголоса толковал о чем-то с бродячимстарьевщиком. Говорил все больше последний, а трактирщик отвечал односложно,без охоты, неспешно вытирая грязной тряпицей граненый стакан. Но седобородыйстарьевщик, в добротном нанковом пальто и калошах поверх сапог, не отставал —все нашептывал что-то, перегнувшись через стойку, и время от времени тыкалпальцем на короб, что висел на плече у его спутника, маленького киргиза,настороженно поглядывавшего вокруг узкими, острыми глазами.

Пока все шло по плану. Эраст Петрович знал,что Грушин изображает барыгу, который прикупил по случаю полный набор знатногоинструмента по медвежатному делу и ищет хорошего, понимающего покупателя.Идея-то была неплоха, но уж больно тревожило Фандорина внимание, с которымразглядывали старьевщика и его подручного «деловые». Неужто раскусили? Но как?Почему? Ксаверий Феофилактович замаскировался виртуозно — нипочем не узнаешь.

Вот и Маса тоже чувствует угрозу — встал,засунув руки в рукава, наполовину прикрыл толстые веки. В рукаве у него кинжал,а поза означает готовность отразить удар, с какой бы стороны он ни был нанесен.

— Эй, косоглазый! — крикнул один из«деловых», поднимаясь. — Ты какого корню-племени?

Старьевщик проворно обернулся.

— Киргизец это, мил человек, —вежливо, но безо всякой робости сказал он. — Сирота убогий, басурманы емуязык урезали. А для меня в самый раз. — Ксаверий Феофилактович сделалкакой-то хитрый знак пальцами. — Култыхаю по рыжему, шмаленку гоняю, такмне шибко болтливые-то без надобности.

Маса тоже повернулся спиной к стойке, поняв,откуда предвидится настоящая опасность. Глаза он и вовсе закрыл, но искоркамежду век нет-нет да посверкивала.

«Деловые» переглянулись между собой.Загадочные слова старьевщика почему-то подействовали на них успокаивающе. УЭраста Петровича отлегло от сердца — не промах Грушин, может за себя постоять.Фандорин вздохнул с облегчением и вынул из-под стола руку, которую уж былоположил на рукоять «герсталя».

А не следовало бы вынимать.