Читать книгу "Translit. Роман-петля - Евгений Клюев"

Она вздохнула и пошла фрюштюк готовить: хоть благоверный и не скоро, конечно, проснется, намотался накануне, а расхолаживаться нельзя. Особенно после скандала… тем более такого, как вчера: всю дорогу ее пилил и дома еще потом, зачем она согласилась чужого человека по Берлину водить! Будто у нее согласия спрашивали… да и как по соседскому-то делу откажешься?

Она, между прочим, с Константинычем его почти месяц по магазинам шлялась, да еще и жил у них Константиныч… жил и перед соседями позорил. Как человека ведь сразу попросила: ты, значит, Константиныч, по-русски только дома говори, а выйдем куда – так молчи лучше, улыбайся и все. Как же, будет он молчать, Константиныч-то! Сосед, Вернер, мимо проходит, гутен таг говорит, а Константиныч ему – как прямо дебил какой: шпрехен зи дойч? Словно не понимает, что у Вернера дойч-то родной язык и есть! Так Вернер, зараза, усмехнется, скажет свое «айн бисхен шо-о-он», а потом совсем близко к Константинычу подойдет да нарочно такое на этом самом дойч загнет, что даже и ей непонятно, не то что Константинычу! И стоит Константиныч пень пнем, а ей – хоть прямо сквозь землю со стыда провались…

Значит, как Константиныча своего поить, кормить, содержать, обстирывать – так «Лидусь-Лидусь», а как интеллигентного человека два часа по культурным местам поводить – «чем ты думала, когда соглашалась!» Можно подумать, надорвался ее благоверный от познавательной прогулки – все равно целый день бы диван у телевизора задницей давил! Так хоть по городу прошлись… а то и не помню, когда выходили в последний раз. Скоро вообще забуду, что в самом Берлине живу.

Она делала фрюштюк и думала, что с мужем ей все-таки не повезло. Единственная радость – что он к концу жизни коренным немцем оказался… хоть понятно стало, зачем сорок лет с ним промаялась! Но на немца он, между прочим, мало похож: она теперь прекратила говорить, что за немцем замужем, а то у многих при виде его сразу рожи вытягиваются: это, дескать, и есть немец? Сначала поясняла как могла: немец, коренной немец, только поволжский, но потом совсем уже и Поволжье не поминала… русский у меня муж – и точка. Или вообще промолчит.

Но что самое странное – другие ей и с таким мужем завидуют: вон у Галки, хоть и самый настоящий Фриц, а хамло хамлом… да еще и бьет ее! Попробовал бы мой хоть палец на меня поднять – я б его на месте убила: вот что было бы в руке – тем бы и… орать – это пусть сколько хошь орет, ей без разницы, орать она и сама горазда, а тем более на людях он и не орет – вообще тише воды, ниже травы. Ой, Лидочка, до чего ж у Вас муж образцовый, никогда по его виду и не скажешь…

Да, вида у него точно никакого – это точно. Пока в России-то жили, ничего еще, там все такие, но она думала: вот приедем в Германию, облагорожу я его, бородку с усами отпустить заставлю, седые, потом сразу шляпы две-три купим, трость, костюм дорогой – и давай по Берлину променады совершать! Ничему, ничему сбыться не суждено оказалось: с усами и бородкой благоверный еще неказистее стал, вылитый старичок-лесовичок… плюгавенький, приземистый – какая там шляпа, какая трость… Или, вот, костюм дорогой! Влез в треники – и никуда из них. Будто браток какой… преклонного возраста! Ну и что, говорит, все кругом так… А если бы все в Шпрее топиться пошли?

Нет, с мужем не повезло, чего говорить. Даже не потому, что он сам по себе неудачный, – просто она, это мать ей с первого дня говорила, заслуживает лучшего. И посейчас, между прочим, заслуживает, да только нечего теперь об этом. Ей в зеркале, например, до сих пор себя приятно видеть: соблазнительная такая пампушечка, жгучая брюнетка (а что крашеная, так это ж на лбу у нее не написано!), все при всем, была бы мужик – влюбилась бы. Двумя языками опять же владеет, причем русским в совершенстве, а русский – это у нас язык международного общения, не чета какому-нибудь турецкому. Она, кстати, вчера Айше соседской, которая только по-турецки и лопочет, прямо по глазам сказала – долго готовилась, все словари облазила, чтобы самые такие выражения найти: «Ты, Айша, прекрати с детьми по-турецки разговаривать. По-турецки только в Турции говорят, а по-немецки и, кстати, по-русски – во всем мире». Русский она как бы к слову приплела, но пусть Айша знает, с кем дело имеет. Мы, представители крупных наций, в конечном счете, все дела в мире решаем, одер?

Она прекратила готовить фрюштюк… благоверный, вон, спит как бревно, а она тут с фрюштюком. Обойдется без фрюштюка – что есть, то есть, вон… завтрак пускай трескает: бутерброды с сыром да чай! Натрескается – в Альди его отправлю: там ангебот сегодня какой-то совсем особенный.

Так и поступила. Благоверный, кстати, и не заметил, что у него сегодня завтрак вместо фрюштюка (а она-то, дура, напрягайся каждое утро!), потому что Маврикиевну с Никитичной по второй смотрел, потом поворчал с полчаса, но в Альди пошел, он Альди любит почему-то – Лиддл, дурак, не любит, хоть все приличные там закупаются. Сама же к телефону села: в Тверь, соседке бывшей, по карточке позвонить, а то больно коротко вчера поговорили, утешить как следует не удалось…

Только уж сегодняшний-то разговор совсем дурацкий получился.

– Ты там не мучайся, – начала она запросто, по-европейски, – доедет твой парень в целости-сохранности, Европа невелика, это только из Союза она такой большой кажется.

– Лида? – словно и так непонятно переспросили на том конце. – Доброе утро…

– Да доброе, доброе… я, вот, звоню, чтобы, значит, и сказать: не мучайся, доедет твой парень.

– Нет-нет, я не мучаюсь, ты не волнуйся, пожалуйста.

– Как же не волноваться-то, когда я ночь не спала, корвалол пила да по квартире носилась, как подстреленная… все думала: «Маленькие детки – маленькие бедки, а большие детки – большие бедки».

– Ты это… к чему?

– К тому! К тому, что понимаю я тебя, как никто: всю жизнь в него вложить, себя забыть, а благодарности – никакой.

– Почему же – никакой… – на той стороне замялись. – Да и при чем тут благодарность, за что?

– Как – «за что»? За все хорошее, вот за что! За то, что родила, выкормила, вырастила, в люди вывела, вот за что!

– Ты бы не нервничала так, Лид… все ведь правда в порядке. Спасибо тебе, что встретила его в Берлине, очень я тебе обязана. А насчет «родила и выкормила» – так никто же, и он в том числе, меня об этом не просил. Потом, Лид, как ты это себе представляешь – родить, но не выкармливать? Жестоко чего-то… а? Ты не волнуйся только!

– А ты не успокаивай меня! Знаю же, не сладко тебе. Сидишь там, как сиротинушка. – И не хотела она распускаться, да всхлипнула… нервы никуда просто!

Вдруг на том конце засмеялись (причем довольно беспечно, с неприязнью заметила она).

– Чему ты веселишься-то?

– Так… тому и веселюсь, что все хорошо, Лид! Жизнь прекрасна… небо ясно, то есть, небо пасмурно – небо ясно, твер-буль-буль-буль-буль-буль-буль…

– И ничего хорошего! – не дослушав, крикнула она – видит Бог, против воли крикнула: наверное, чтобы бульканье это непонятное прервать. – Маленькие детки…