Читать книгу "Огненный дождь - Леопольдо Лугонес"

Все вы так хорошо знаете Хулио Д., что охотно простите мне усечение его фамилии, которую вы без труда угадали; я ее не называю из приличия; впрочем, в данном случае смешно говорить о приличиях, ведь обладатель этого имени, как всегда, опоздал, хотя сам нас пригласил. Но беззаботному нашему приятелю неизменно все прощается за пылкую и безграничную преданность тем, кто заслужил его дружбу, а равно за несокрушимую приверженность пороку, ставшему притчей во языцех. Хулио Д. — душа-человек, настоящий мужчина, золотое сердце во всех смыслах, но что касается точности, он как дорогие женские часики, которые всегда врут. Сравнение принадлежит Хулиану Эгиа, который как-то раз в фехтовальном клубе, говоря о — «восхитительной ненадежности» и невозмутимой отваге нашего друга, чьим секундантом он был в тех двух всем памятных поединках, сострил, по своему обыкновению:

— Как добрый стоик, он безразличен к своему часу…

Теперь уж вы все поняли, о ком речь.

Зато нет решительно никаких причин скрывать имена двух других сотрапезников: Фабиана Лемоса, известного спортсмена, любителя и знатока античности — жаль, он ничего не публикует, — и вечного скитальца и блестящего рассказчика Хулиана Эгиа, шестьдесят пять годков проведшего в неустанных странствиях, этакого томящегося бродягу-художника; он в странствиях по всем столицам мира, за исключением нашей — и его собственной, ведь он плоть от плоти ее, хотя бывает здесь не больше месяца в году; впрочем, это не мешает ему всем говорить, что вообще-то столица, по его мнению, очаровательнейшая на свете дурнушка.

Таков Хулиан Эгиа: блестящ, элегантен, остроумен, хотя во всем знает меру, многоопытен и даже мудр, как всякий великий путешественник и великий книгочей с такой, знаете, романтической жилкой и невероятными историями, усомниться в которых — боже упаси, потому что в наказание — гробовое молчание, а нам — умирать от любопытства.

Как я уже говорил, мы собрались, чтобы отметить возвращение из путешествия.

Путешественник выглядел довольным, как никогда.

— Безошибочная примета, что скоро ты снова уедешь, — сказал Лемос, которому тридцатилетняя разница в возрасте не помешала с юной бесцеремонностью обратиться к старшему на «ты», благо что выглядел тот свежо и молодо.

— Вот увидите, так и будет, что таким отечество, — подхватил Хулио Д.

— Не скажите: чем дальше от родины, тем больше я ее люблю.

— И все же, — вставил я, — ты говоришь, что Буэнос-Айрес тебе нравится.

— Само собой. Я всегда говорил, что столица — дурнушка, достойная быть любимой. А любовь дурнушек как горькие сердечные капли: принимается в малых дозах и исключает повторное употребление.

— Поздравляю с афоризмом, хотя лично мне он кажется скорее остроумным, чем справедливым в устах человека, утверждающего, что здешние женщины…

— …самые красивые женщины в мире. Ну как же, как же, наша гордость. Я не об этой публике, здесь кого только нет, зато в наших родимых «Колумбе»{114} и «Палермо»{115}, а больше всего на улицах, конечно, на улицах, которые, на радость моим преклонным летам, все становятся Флоридами{116}… — И, не обратив внимания на ухмылки, которыми был встречен этот скверный каламбур, дань непростительной слабости, продолжал: — Весьма любопытно другое: наш космополитический Буэнос-Айрес вроде мирового перекрестка. Каких только удивительных типов здесь не встретишь — от Ллойд-Джорджа{117} до Боло-паши…

— Что верно, то верно, — подтвердил Лемос.

— И если бы даже существовали Вечный Жид и Дон Хуан Тенорио{118}…

— Моя матушка рассказывала, — прервал его Эгиа, — что во времена Росаса здесь побывал Вечный Жид. А что касается Дон Хуана, то, клянусь своими сединами, он здесь был.

— Ей-богу, твои странствия немногим отличаются от скитаний Вечного Жида, да и донжуанские наклонности тебе не чужды.

— А вот и нет, Хулио; впрочем, сам того не зная, ты попал в точку. Если всерьез, я действительно был знаком с Дон Хуаном.

В эту минуту официант оповестил, что обещанный кабинет свободен, и метрдотель распорядился подать туда кофе.

— Да, я знавал Дон Хуана, — повторил немного погодя, облокотившись на стол, явно довольный воцарением доверительной тишины Эгиа. — Я познакомился с ним во время его предпоследнего приезда в Буэнос-Айрес лет тридцать пять тому назад, а вот когда он приезжал сюда в последний раз, меня в городе не было. Но от одной приятельницы я знаю все, что тогда случилось.

Это она рассказала мне самое интересное в той истории, которую я собираюсь поведать, что-то ведь должно остаться вам на память обо мне. Любое мое путешествие — а по всему, дело к этому идет — может оказаться для меня последним.

Но прежде чем продолжать, скажу о том, что стало мне очевидным во время моих странствий по морям и весям, а там — хотите верьте, хотите нет.

Дело в том, что бродят по свету, хоть и трудно в это поверить, полдюжины обретших плоть бессмертных персонажей, если угодно, многажды столетних, воплотивших в себе легендарные прототипы.

Я слишком скептик, чтобы принять на веру и не попробовать разобраться в явлении, не менее загадочном, чем жизнь окаменевших на миллионы лет микробов, которые оживают потом в теплом солевом растворе.

Эти персонажи, видимо, из тех, кто время от времени изумляет мир тем, что все на свете знает и все умеет, вроде Леонардо да Винчи, чьи кости покоятся неведомо где.

Что и говорить, неслыханно дерзкое утверждение Эгиа было очень спорным, но, зная, что усомниться означает загубить рассказ, мы предпочли молчать и слушать рассказчика, бывшего в тот вечер как никогда в ударе.

— Они не подвержены внешним возрастным изменениям, разве что самую малость, — продолжал он, — и это помогает им пройти сквозь череду поколений и остаться неузнанными. Вот это я и намеревался вам сказать. Впрочем, даже если вы ничему не поверите, я тешу себя надеждой, что мой рассказ вам будет интересен.

— Нам уже интересно, мучитель вы этакий, — улыбнулся Хулио Д.

Но Эгиа торжественно произнес:

— Нет таких людей, которым не нашлось бы что рассказать, особенно если человеку довелось много путешествовать, но только раз в жизни случается история, действительно достойная рассказа. Она может быть трагической, нелепой, постыдной, может быть возвышенной, и поэтому ее почти всегда хранят в тайне. И уносят с собой в могилу. Трагическое, нелепое, постыдное и возвышенное необъяснимо в принципе и, как правило, вызывает недоверие и насмешку.

По правде говоря, только после рассказа приятельницы — я о ней уже упоминал — мне удалось разобраться в натуре персонажа, с которым я познакомился во время его предпоследнего визита к нам. Впрочем, это для рассказа не так уж важно; герой истории не я, а он, и поэтому для исчерпывающей полноты и ясности два рассказа можно слить вместе.