Читать книгу "Клиника С... - Андрей Шляхов"

В вагоне метро, а потом в салоне автобуса Моршанцев единственный выглядел свежим и бодрым. А чего бы не бодриться, если выпил всего два фужера шампанского и грамм сто коньяка, лег в два часа, а встал в половине восьмого, потому что ехать от родителей до института было ближе?

Город как вымер — редкие пешеходы, редкие автомобили, тихо, пустынно, да еще снег валит крупными хлопьями, навевая сказочное настроение. Крупные хлопья снега не сравнить с мелкими, особенно если эту колючую мелочь кидает в лицо ветром. Есть в крупных хлопьях нечто сюрреалистическое, потустороннее.

Бунтарь Том Уэйтс совершенно не подходил к сказочному настроению, но слушать его все равно было приятно.

Well these diamonds on my windshield

And these tears from heaven

Wfell I'm pulling into town on the Interstate

I got a steel train in the rain

And the wind bites my cheek through the wing

And it's these late nights and this freeway flying

It always makes me sing…[16]

Tom Waits, «Diamonds On My Windshield»

«Если капли воды — это небесные слезы, — подумал Моршанцев, глядя на улицу сквозь глазок, протертый в запотевшем окне, — то что такое снежинки?»

Вопрос остался без ответа, потому что на ум пришла только аналогия с перхотью, совершенно неуместная.

На проходной клевал носом краснолицый сонный охранник.

— С наступившим! — сказал ему Моршанцев.

Охранник в ответ улыбнулся и громко икнул.

Загрузив в холодильник контейнеры с остатками праздничных блюд, собранные матерью («Ничего не много, Дима, ты же на сутки уходишь! Сам не съешь, так угостишь кого-нибудь…»), Моршанцев посмотрел на часы, показывавшие без восьми десять, быстро переоделся и отправился в отделение хирургического лечения тахиаритмий принимать дежурство у врача Беляева, которого за глаза чаще звали не Валентином Валентиновичем, а Профессором. Прозвище произносилось с иронией, поскольку было дано не за выдающиеся знания, а за занудность и склонность к поучениям.

Беляев пил чай в ординаторской и читал книгу. После обмена традиционными поздравлениями он помассировал левой рукой безволосое глянцевое темя и пожаловался:

— Голова гудит.

— Хорошо встретили? — понимающе улыбнулся Моршанцев.

— Какое там! — поморщился Беляев. — До пяти утра носился как заведенный. Одна остановка, один отек легких, два гипертонических криза, почечная колика… Только внематочной беременности не хватало. Сейчас читаю Ерофеева, «Вальпургиеву ночь», и удивляюсь тому, как точно он описал мое нынешнее состояние. Вот, послушайте, — Беляев взял со стола книгу и начал читать, водя пальцем по строчкам: — «Мне это трудно сказать… Такое странное чувство… Ни-во-что-не-погруженность… ничем-не-взволнованность, ни-к-кому-не-расположенность… И как будто ты с кем-то помолвлен… а вот с кем, когда и зачем — уму непостижимо… Как будто ты оккупирован, и оккупирован-то по делу, в соответствии с договором о взаимопомощи и тесной дружбе, но все равно оккупирован…»

Моршанцев испугался, что Беляев завелся надолго. Перебивать или обрывать невежливо, еще обидится, а слушать — скучно, да и надо бы с больными разобраться, вон сколько всего за дежурство случилось.

— «…и такая… ничем-вроде-бы-непотревоженность, но и ни-на-чем-не-распятость… Короче, ощущаешь себя внутри благодати — и все-таки совсем не там… ну… как во чреве мачехи…» Как точно, а? Во чреве мачехи! Парадоксально, но убедительно! Вот и я сейчас во чреве мачехи!

— Через час-полтора вы будете уже дома, Валентин Валентинович, — улыбнулся Моршанцев и, опасаясь, что ему сейчас еще чего-нибудь зачитают, поспешил спросить: — Кого вы оставляете под мое наблюдение?

— Да никого, — махнул рукой Беляев. — Остановка не завелась, отек перевел в реанимацию, кризы и почечную колику купировал. Так что отдыхайте пока. Эта ночь была беспокойной…

— Значит, и мне достанется по закону парности случаев.

— Не факт, может быть и наоборот. Только не расслабляйтесь, — Беляев выразительно щелкнул себя по шее и подмигнул Моршанцеву, — потому что сегодня возможен начальственный рейд. Не исключено, что сама Кирилловна может нагрянуть!

— Первого-то числа? — не поверил Моршанцев.

— Ага. Чтобы с первого же дня был порядок… — Беляев плутовато стрельнул глазами в сторону девственно чистой корзины для мусора, стоявшей под раковиной.

Только сейчас Моршанцев ощутил запах спиртного, исходящий от коллеги.

— Всего хорошего, Валентин Валентинович, — сказал он и ушел к себе.

Сидеть в ординаторской было скучно. Моршанцев вышел на пост к дежурным медсестрам Гале и Веронике. Девушки, от которых сильно пахло табаком, обсуждали личную жизнь певицы Кончиты, недавно вышедшей замуж не то в седьмой, не то в восьмой раз.

— И что только они в ней находят? — Галя недоумевающе покачала головой.

— Чем выше стервистость, тем больше шансов, — назидательно сказала Вероника.

«Ты бы в таком случае давно была замужем», — подумал Моршанцев. Сказать, что Вероника стерва, — это означало не сказать ничего. Вероника была стервой в квадрате, если не в кубе, квинтэссенциальной, идейной, незамутненной. «Конченая сука», — говорят про таких, как Вероника, в российских деревнях (и не только в деревнях) и непременно, в подкрепление характеристики, сплевывают при этом. Вероника хамила пациентам, грызлась с другими сестрами, дерзила врачам, препиралась с Аллой Анатольевной, да и с самой Ириной Николаевной тоже, случалось, вступала в дискуссии. Вдобавок Веронику надо было постоянно контролировать, чтобы она не просаботировала половину работы, а то и две трети ее. Совокупность «грехов» давно бы привела Веронику к неизбежному и закономерному увольнению, если бы не одно ценное качество, величайшее достоинство, затмевающее в глазах администрации все недостатки. Вероника жила рядом с институтом, от двери до двери шла на работу десять минут, и то большая часть этого пути лежала по институтской территории, а не по улице. Вероника жила одна, ей не нужно было оставлять с кем-то ребенка или больную свекровь. Вероника никогда не отказывалась подменить внезапно заболевшую медсестру и была легка на ногу, на подъем, на сборы. Ей можно было позвонить в девять утра, сказать: «Очень надо», и через полчаса она, по обыкновению преувеличенно-деловитая, уже заступала на дежурство.

В одиночестве Вероники был виноват ее характер, но сама она считала, что характер у нее прекрасный, а вот внешность слегка подкачала. На самом деле внешность была очень даже ничего — большеглазое кукольное личико, россыпь кудряшек, едва убиравшаяся под колпак, выразительные формы, не очень длинные, но стройные ноги с изящными щиколотками. Пока Вероника не раскрывала своего чувственного рта, она производила хорошее впечатление даже с учетом постоянной складки на переносице, колкого взгляда и капризно оттопыренной нижней губы. Но стоило ей выдать свое «фирменное»: «Оно мне надо?» или «Поучайте лучше ваших паучат!», как приятное впечатление разбивалось вдребезги.