Читать книгу "Точка - Григорий Ряжский"

— Колготину приспусти, — она: — Пятьсот, — он: — На лифте поедем или пешком? — она: — Пятьсот, — он: — Трахнемся для разгона знакомства? — она: — Пятьсот.

И каждый раз дает без разговоров. А она ржет и складывает бабки, как родные. Перед утром отлить пошла и объемный пакет с собой прихватила, куда складывала. Прикинула, и её там же Кондрат почти не хватанул, в евросортире: на баксы перевести если — три штуки выходит, без чуть-чуть всего не добивает. На часы смотрит — время вышло по работе, она — одеваться, собираться, прощаться. Синий растолкался, всё ещё не в себе, не прочистился до конца — провожать пошёл до Дверей, об коридор спросонья спотыкается сам, совершенно в обстановку не въезжает — чего и как. Барби снова благодетелю своему заулыбалась, расчувствовалась от дикой этой удачи, в щеку синего поцеловала и отпрянуть собралась, чтоб уйти. А синий за пакет с набросанными пятихатками держится рукой, как для равновесия, и не отпускает. Эрика вежливо пытается пакет освободить и вместе с ним выскользнуть уже насовсем из евроапартамента, а новый русский коротким энергическим движением первым пакет от самой Барби освободил и побрел обратно досыпать с ним в евроспальню. Сказал только, не оборачиваясь, что сам весёлый и любит весёлых, но до степени разумного предела. Вот так, вот и верь после этого новым русским, пускай и синим даже в дупелину — в последний момент всё равно не позволят тебе испытать горделивое чувство за твое же искреннее обаяние и договорную честность, по-любому переиграют и останутся не внакладе, где деньги.

Но даже, если бы ситуация с Барби закончилась бы для неё пакетом, то всё равно полагаться на такое дурко не следует: чудо — оно чудо и есть, чтобы не случаться и не повторяться больше. И ещё свою часть в раздумья мои добавил сон, который случился тоже в эти дни, пока выздоравливала от лужи.

Апрель кончился и начался май, сон тоже получился майский, светлый и радостный, как первый гром. А приснилось мне, что еду я в трамвае из Бельцов в Москву. Оттуда проводили меня отчим, Валерий Лазаревич, и мама. Они стояли, облокотясь друг на дружку, и махали мне вслед рукой, оба улыбались по-доброму и напутственно, и всё было у всех хорошо. Я ехала, смотрела по сторонам и радовалась, потому что знала, что именно мне нужно обнаружить за окном, какое место должно остановить на себе мой взгляд и вписаться в мой разум.

Уже была Москва, все время тянулось Садовое кольцо, оно было нескончаемым каким-то, но не утягивалось дальше Смоленского бульвара с прилегающими переулками. У каждого очередного переулка вагоновожатый давал короткий звонкий сигнал, приветствуя подходящее место за окном, весело оборачивался и преданно глядел мне в глаза, спрашивая как бы своим веселым поворотом: что, мол, на этот раз, как тебе? Водителем трамвайным был Эдик, ученый по математике, Эдуард, незаконный отец моего Артемки, но он на это, в общем, не претендовал, всем своим видом показывая, что полностью доверяет мне воспитание нашего мальчика, исходя из того, что я заботливая и трудолюбивая мать, а он ни по одному параметру, кроме знания теоретической геометрии, со мной в сравнение вступать не смеет.

Пути состояли из рельсов, а рельсы под нами были параллельны, и поэтому мы ехали совершенно спокойно, зная, что прямые внизу, направляющие наше движение вперед, никогда не приведут к беде, из-за невозможности пересечься и привести состав к краху. На другом конце пути меня уже поджидал другой Берман, Лазарь Валерьевич, но без жены, потому что она как раз была на даче с детьми. И он это знал, и я это знала, и старший Берман это знал, отец его. А также знала это мама и не имела никаких возражений, потому что она до сих пор думала, что я не к нему еду с согласия обоих Берманов, а на работу, в торговую сеть, где продолжаю трудиться двенадцатый уже год подряд без разрыва стажа, если не считать невыходы на службу в месячные дни.

Младший Берман стоял на краю Смоленского бульвара и тоже махал мне рукой, но уже на приём, а не на отправление. В руке у него был поводок с двумя красавцами стаффорширдскими терьерами, обои кобеля, которые радостно извивались и терлись боками об его ноги. Я помахала ему рукой в ответ, и он засмеялся. Вагон плавно затормозил ход и остановился. Эдуард поднялся с места и, приветливо кивнув Лазарю, переместился в конец вагона, туда, где размещался точно такой же пульт управления электрической трамвайной тягой. Он коротко звякнул в городской воздух, и вагон стронулся в обратном направлении, туда, где меня ждали мама с отчимом Берманом, на другом конце Смоленскобульварной трассы, на том, на котором размещались Бельцы и два часа на автобусе от них.

И снова прямые под нами были исключительно параллельны, и все мы были этим обстоятельством весьма довольны: и мама, и я, и оба Бермана, и оба добродушных стаффора. И внезапно меня переполнило случайным чувством к недалекому прошлому, и я с гордостью крикнула туда, где должна была ещё виднеться мама:

— Мамочка, мама! — и указала рукой на Эдика, — вот отец твоего внука, вот Артемкин папа!

Мама услышала, но видеть Эдуарда не могла. И тогда она взволнованно крикнула из ниоткуда, пытаясь получить хотя бы главный ответ на мучавший её больше других вопрос:

— А он высокий, Кира?

И тут я поняла, что совершенно не помню, какой он, мой Эдик, какого роста. Я оглянулась и всмотрелась в место для возилы, но Эдика там не было, он пропал. Трамвай продолжал движение по параллельным рельсам, железные колеса оставляли на них параллельные железные следы, но впереди снова начал прорисовываться Лазарь, а не молдаванские родственники, как будто, рельсы остались недвижимы, но поменялась сама география вокруг них, ровно на сто восемьдесят градусов: на 90 — выше нуля и на 90 — ниже. Переулки, примыкавшие к Садовому кольцу, те самые, которые мне и были нужны для отстойника, снова оказались справа по ходу трамвая, а не слева — специально, подумала я, чтобы тачкам заезжать было неудобно на показ, и я прицельно решила разобраться, кто же так ведет мой трамвай, что ничего не сходится, кроме параллельного под нами направления рельсов. И я посмотрела на возилу:

— Руль, — спросила я его, — куда едем?

Руль обернулся, но это был не он и, само собой, уже и не Эдик. На месте Руля восседал непосредственно Евклид, сам лично, чисто собственной древнегреческой персоной, с гипсовым лицом и каменными кудряшками на голове. Он кивнул мне в противоположном направлении и вежливо на «вы», как и Эдик, намекнул:

— Спросите у Бернхарда, пожалуйста, ему лучше знать.

Я растерянно обернулась в направлении кивка и обнаружила ещё одного Руля за противоположным трамвайным пультом управления вагоном.

— Руль! — крикнула я тому Рулю, не Евклидову, — чего так едем кривожопо?

Второй Руль обернулся и тоже не оказался самим собой, зато я сразу догадалась, что теперь вагон ведет чисто Риман, собственной многомерной персоной.

— Скоро уже, — добродушно сообщил Бернхард Риман, — скоро доедем, там будет точка пересечения рельсов между собой, и напротив как раз будет ТОЧКА. Подождите немного ещё, пожалуйста, — и задумчиво добавил, не поворачиваясь уже:

— А про жопу вы зря задеваете, жопа — не часть тела, жопа — это состояние души…