Читать книгу "Метеоры - Мишель Турнье"

Эдуард легко терялся перед смесью глупости, юмора и безответственности, которую я хорошо знаю, потому что сам к ней довольно чувствителен. Он увидел в этом деле тему для анекдота, который можно рассказать парижским друзьям, между грушей и сыром. Впрочем, читая в газете известия о канадской семье Дион и пяти девочках-близнецах, видимо приносивших неплохой доход, он не раз, шутя, спрашивал у Жан-Поля, не собираются ли те, в свою очередь, быстро обогатить семейство. Он удалился со Стюардом и по пунктам обсудил условия договора, по которому мы должны были сняться в трех фильмах по две минуты каждый, для рекламы бинокля «Юмо».

Съемки длились больше двух недель — все пасхальные каникулы — и внушили нам решительное омерзение к «выступлениям» такого рода. Кажется, я вспоминаю, что более всего мы страдали от какой-нибудь абсурдности, особенно нам досаждавшей, хотя мы и не могли ее выразить. Нас заставляли до тошноты повторять одни и те же жесты, слова, сценки, умоляя нас каждый раз держаться естественнее, чем во время предыдущей съемки. Но нам казалось, что естественными мы становимся все меньше и меньше, от съемки к съемке все более уставая, нервничая, замыкаясь в бессмысленной механике. В восемь лет простительно не знать, что естественность — особенно в артистическом смысле, а в данном случае мы были артистами, актерами, — приобретается, завоевывается и в итоге является лишь вершиной искусственности.

Первый фильм показывал нас по отдельности, и каждый устремлял подзорную трубу к горизонту. Потом бок о бок, глядящими в один бинокль, один в правый окуляр, другой в левый. Наконец, мы стояли в метре друг от друга, и на этот раз у каждого был свой бинокль. Текст соответствовал этим перипетиям. Надо было сказать: «Одним глазом… видно хуже, чем двумя… двумя окулярами „Юмо“ — лучше, чем одной подзорной трубой». Затем следовал вид прибора крупным планом, тем временем наш голос перечислял его характеристики: «Две короткофокусные линзы… и призмы английского производства, обработаны для цветопередачи и устранения бликов 100-процентным фторатом марганца. Десятикратное увеличение. Диаметр объектива 50 миллиметров. 10×50, запомните эти цифры и сравните! Окуляры повторяют форму глазницы — все для комфорта. А корпус одновременно легок и прочен, он выполнен из алюминия. К тому же ваш бинокль, обтянутый мерейчатой кожей, — это предмет роскоши».

Текст записывался отдельно от изображения, но вся трудность заключалась в соблюдении тщательного хронометража, для синхронизации текста с изображением.

Второй фильм делал особый упор на широте обзора. Видно было, как мы вглядываемся в горизонт с помощью маленьких театральных лорнеток. Текст: «Море такое большое! Чтобы найти то, что вы ищете, нужен широкий кругозор. Как неприятно вглядываться в горизонт в тщетных поисках интересной детали. Почему? Потому что у обычных подзорных труб очень узкое поле зрения. Даже если они мощны, они показывают вам лишь небольшой фрагмент. С биноклем „Юмо“ это исключено! Широчайший обзор! На километровой дистанции они покрывают поле диаметром в 91 метр. Моряку это может спасти жизнь. Взгляните на мир во всей его широте сквозь панорамический бинокль „Юмо“». Следовали вид прибора крупным планом и текст комментария, общий для трех фильмов.

Последний фильм восхвалял световые качества «Юмо». Два ребенка нашего возраста — единственно с этой целью из Парижа привезли двух юных актеров, мальчика и девочку, — гуляли, каждый сам по себе, по сельской местности. Пейзаж, который нам показывали вокруг них, был тем, что они видели, то есть прямой план, контрпланом к которому они являлись. И этот пейзаж был плоским, той неестественной мягкости, которую дает эквивалент наслоения планов на экране. «Мы живем в нейтральном изображении, плоском, только двухмерном, — сетовал комментарий. — Но реальность не так скучна. На ней есть шероховатости и шишки, выступы и провалы, она может быть острой, колючей, глубокой, сочной, агрессивной — одним словом, живой». Тем временем пейзаж менялся. Изображение фокусировалось на цветке, потом на остатках полевой трапезы, наконец, на смеющемся лице юной крестьянки. И этот цветок, еда, лицо светились интенсивной, горячей жизнью, они ярко выделялись на экране своим присутствием и жизненной силой. Это преображение достигалось в основном за счет различной проработки планов. Если вид разрозненных детей погружал все вокруг в среднюю, равно распределенную резкость, то здесь ближние и дальние планы были попросту принесены в жертву, погружены в нерасчлененный туман, на котором избранный видоискателем объект блистал всеми своими деталями с резкой очевидностью. Сразу после этого появлялся контрплан: Жан-Поль занимал место разрозненных детей и наставлял двойной бинокль на зрителей фильма. «С биноклем „Юмо“, — ликовал комментарий, — вы обретаете третье измерение. С биноклем „Юмо“ красота и молодость жизни, природы и женщин становится видимой. Вы видите мир во всем его великолепии, и он радует вам сердце». Затем следовал обычный технический комментарий.

Я долго сердился на Эдуарда, и особенно в юные годы, за то, что он вынудил меня пройти через унижение съемок, которые определенным образом закрепляли нашу монструозность. Но со временем, и особенно за счет медленного и долгого пережевывания всего моего прошлого, к которому располагает меня мое увечье, — я вижу всю ту науку, которую следовало извлечь из «выступления», так что даже иногда думаю, что, навязывая нам его, эгоистичный Эдуард легко, несознательно повиновался нашей судьбе.

Прежде всего я нахожу просторное поле для размышлений в постоянном чередовании прямого и обратного плана, — что кажется законом, самим ритмом кинематографического зрелища. Прямой план был более широким пейзажем, более глубоким видением, плодом, деревом, лицом несравненной, нереальной телесности. Контрпланом были братья-близнецы, и бинокль был лишь их атрибутом, эмблемой, инструментальным эквивалентом.

Разве это не означает того, что именно мы были обладателями высшей провидческой власти, ключа от мира, — лучше увиденного, глубже обследованного, лучше познанного, подчиненного, разгаданного? По правде говоря, все это ребячество следовало трактовать как предвестие. Это было преждевременное явление той самой парной интуиции, что долго была нашей силой и нашей гордостью, которую я утратил, с утратой брата-близнеца, и которую я сейчас медленно и одиноко восстанавливаю, после долгих и тщетных поисков ее по миру.

Г-н Нед Стюард оставил нам в качестве награды бинокль «Юмо». Один. Это шло вразрез со священным правилом, по которому нам всегда все дарили в двух экземплярах, несмотря на нашу близнецовость. Но Нед Стюард был из числа непосвященных, хуже того, тупица, потому что мог бы и догадаться об этом правиле, открыть его самостоятельно, просто понаблюдав за нами. Промах его, однако, остался без последствий, поскольку я один заинтересовался — зато страстно — этим оптическим прибором. Я еще вернусь к нему. Тем более что Мелина, спрятавшая его от разгрома в укромном месте, только что мне его нашла. И вот я, как двадцать лет назад, вглядываюсь с помощью бинокля «Юмо» то в даль горизонта, то в глубину травы. Это по-прежнему доставляет мне большое наслаждение, и, конечно, оно только увеличивается в силу моей вынужденной неподвижности.

Я упомянул о том, что Жан не проявил никакого интереса к этому, столь любимому мной, прибору. Может быть, настал момент отметить некоторые мелкие отклонения, которые он проявлял относительно моих вкусов и предпочтений с самого детства. Множество игр и игрушек, сразу находивших дорогу к моему сердцу, были им отвергнуты, к моей великой досаде. Конечно, чаще всего мы сливались в счастливой личностной гармонии. Но ему случалось — и все чаще по мере нашего приближения к отрочеству — вставать на дыбы и говорить «нет» тому, что, однако же, лежало на главной оси близнецовости. Так, он упрямо отказался пользоваться телефончиком на батарейках, который позволил бы нам общаться из разных комнат дома. Лишенный собеседника, я не знал, что делать с этой игрушкой, восхищавшей меня и обещавшей кучу чудес. Зато один из эдаких велосипедов-тандемов, на котором по воскресеньям в унисон крутили педали дамы и господа, обряженные в одинаковые брюки-гольф, одинаковые свитера с закрученным воротом и одинаковые залихватские каскетки, — был отвергнут им с настоящим гневом. На самом деле он впускал к нам в ячейку вещи, представлявшие, конечно, тончайшее родство с нашей участью, но не выносил слишком грубых намеков на близнецовость.