Читать книгу "А если это был Он? - Жеральд Мессадье"

Через несколько часов ему предстояло убрать некоего Тарантини, соперника его хозяина. Сценарий был отлажен, как тайваньский часовой механизм: когда указанная жертва остановит машину возле своего кафе, он проедет мимо на мотоцикле и разрядит в него обойму. Первая пуля разобьет стекло, остальные — череп жертвы. Потом он умчится на полной скорости.

Амато спустился, оседлал свой мотоцикл и в девять часов был на авеню Ваграм, перед «Черным алмазом». Хозяин заведения Филипп Догарези — Филу — проверял счета на шампанское и скотч. Привратница пылесосила черное напольное покрытие. Ушли последние девицы, мертвенно-бледные в своих манто из поддельного леопарда. Филу — ему крепко за пятьдесят, зализанные до блеска волосы — поднял глаза и поморщился. Он не слишком любил, чтобы его видели за работой.

— Привет. Кофе хочешь? — бросил он сквозь гудение пылесоса.

Амато сел за хозяйский столик и кивнул. Догарези, поскольку он был тут заодно и барменом, встал и пошел к стойке за кофе, который принес, не забыв сахар в блюдце. Потом вопросительно посмотрел на Сансевери. Тот опустил сахар в чашку, помешал и, глядя на хозяина, покачал головой вместо ответа. Пылесос удалился вглубь заведения, к лестнице.

— В чем дело? — спросил Догарези ровным тоном.

— Не хочу попасть в ад.

Самое нелепое, что можно было бы вообразить, — это подобные слова в устах Амато Сансевери, послужной список которого насчитывал уже три убийства, не считая прочих гнусных подвигов.

Догарези уставился на своего подручного тяжелым взглядом. Он прекрасно знал причину такой перемены. Но не хотел ничего слышать. Тарантини должен исчезнуть. Спорный вопрос слишком серьезен.

— Амато, ты в любом случае попадешь в ад. Одним больше, одним меньше — это ничего не изменит.

После отца Амато признавал лишь один авторитет — Догарези. Теперь он открыл для себя еще один, более высокий, бесконечно более высокий. Он опять покачал головой.

— Спасибо за кофе, Филу. — В первый раз он назвал своего хозяина по имени. — Я возвращаюсь на родину.

— Ты не можешь так поступить со мной.

— Уже не я решаю.

Амато встал. Ему было известно, что наемник, отказываясь от дела, практически становится самоубийцей. Но он сказал правду: он уже ничего не мог поделать.

Когда вечером, около двадцати трех часов, он возвращался домой, из тупика внезапно выскочил другой мотоцикл. Амато сразу понял, что это означает, и впервые за многие годы попытался прочесть «Отче наш». Но не успел. Мотоциклист был уже перед ним. В желтом свете ближайшего уличного фонаря Амато увидел наставленный на него тридцать второй калибр.

— Amato, testa di cazz![34]

Это был Чарли, племянник Догарези. Амато хотел было резко газануть, но тогда пуля попала бы ему в спину. Ни один Сансевери никогда не погибал от пули в спину. Так что он стал ждать смерти. Обычно это происходило быстрее.

— Сукин сын! — крикнул убийца сквозь грохот обоих мотоциклов в непритворном бешенстве. — Никак не могу тебя шлепнуть, что за черт!

Казалось, он дрожит, судорожно вцепившись в ручку акселератора. Странно. Такие типы, как Чарли, не дрожат.

— Сам не понимаю, что меня удерживает размозжить тебе башку!

— Слишком много смотришь телевизор, Чарли.

Они уставились друг на друга долгим взглядом. Чарли явно не удавалось сдержать подрагивание подбородка. Потом он покачал головой и беззвучно расхохотался.

— Не знаю, что на меня нашло. Пошли, сукин сын, опрокинем по одной, — сказал он, засовывая пистолет в кобуру.

Амато кивнул и сглотнул слюну. Оба мотоцикла одновременно рванули с места.

21

Наступила рождественская ночь.

— Папа, телевизор не работает!

Незадолго до полуночи на всех каналах произошло любопытное явление: изображение исчезло, уступив место сплошным помехам. То же самое со спутниковым телевидением. Ведущие попытались предупредить публику, что речь вдет о временной технической неисправности, но ни один звук не достиг телезрителей.

Когда большая стрелка догнала маленькую на цифре двенадцать, когда колокола зазвонили во всю мочь, приветствуя рождение Христа Спасителя, и торжественные слова «Полночь, христиане!» прогремели в церквях, на всех экранах Франции — в Лилле, в Марселе, в Бордо, в Страсбурге — появилось лицо Эмманюэля Жозефа.

Он был серьезен и строг, напоминая Христа Вседержителя с мозаик Святой Софии и Равенны.

Безграничное изумление охватило сотрудников парижского телевидения, когда они узнали на мониторах лицо человека, внушавшего им такой страх после передачи Фокарди.

— Отключите! Отключите! — исступленно орали в режиссерской аппаратной.

— Я пытался. Никак.

— Отключите электропитание!

— Невозможно. Все вышло из строя.

— Это саботаж!

— Я тут ни при чем.

Они в панике смотрели на мониторы.

Хоть и удаленные от центральной власти, но все же вполне осведомленные о ее наказах и опасениях, провинции испытали перед этим явлением столь же глубокое замешательство.

Каждый понял, что некая превосходящая возможности специалистов сила завладела главным средством коммуникации XXI века. Все программы каким-то образом прервались, чтобы передать одно и то же изображение. Это и в самом деле было чудом.

— Братья и сестры мои любого вероисповедания, — начал Эмманюэль Жозеф, — я желаю вам мира в ваших сердцах. Этот мир — от Господа, и только от Него. Это путь возвышения душ. Ибо вы существа, наделенные душой.

В Париже, в министерстве внутренних дел, ответственный дежурный чуть не задохнулся. Он позвонил в дирекцию канала, который смотрел. Ему сообщили о ситуации. Едва он положил трубку, как по нервам хлестнул телефонный звонок: это был сам министр. Дежурный доложил ему то, что узнал.

— Прикажите обесточить сектор.

Через несколько минут весь квартал, где располагались студии, погрузился во тьму. Но экраны упрямо продолжали светиться. Изображение по-прежнему шло в эфир.

Ужас завладел тогда сердцем ответственного дежурного. И сердцем министра, и всех прочих министров, и самого президента.

— Благочестивая легенда, — продолжал Эмманюэль Жозеф, — требует, чтобы вы праздновали этим вечером день моего рождения. Однако я родился не во время зимнего солнцестояния, а в апреле, в Иерусалиме. Не важно, впрочем. Главное, чтобы вы думали в этот вечер о посланце Господа, который пришел напомнить людям, что их Бог — это Дух любви и терпимости.

Миллионы мужчин и женщин во всей Франции залились слезами.

Супруга президента в Елисейском дворце тоже плакала. Она никогда и не сомневалась.