Читать книгу "По ту сторону рассвета. Книга первая. Тени сумерек - Берен Белгарион"

— Поверь мне, не все равно, — покачал головой горец. — И если бы не твоя глупая рожа, я бы решил, что ты из тех, кому Север платит за такие разговоры. Но для платного соглядатая Моргота ты туповат, и наверняка просто повторяешь чьи-то слова. Не мое это дело выведывать — чьи; и доносить на тебя конену — не мое дело, но если ты еще раз разинешь рот, ты горько пожалеешь о том, что Творец дал тебе язык на дюйм длиннее, чем нужно.

— Эминдил, ты бери хлеб-то, похлебки еще долго ждать, — миролюбиво сказал Алдад. — Оно, конечно, нам, черной кости, никогда с вами, воинами, не равняться, потому как мы не о возвышенном — мы о своем брюхе думаем. И о вашем заодно. И то сказать, ежели человека не кормить и не поить, он скоренько помрет. Что смерд, что рохир. Каждому свое Валар судили, и в мире каждый под свое дело приспособлен, как у нас в теле, к примеру, голова для одного сделана, руки — для другого, а задница, ты уж прости меня, Эминдил, для третьего. И ежели рыцари сами начнут торговать, а купцы возьмут в руки копья и щиты — то это будет все равно как ходить на руках, работу делать ногами, а думать — задницей.

— А ты не боишься, Алдад? — спросил Эминдил, исподлобья глядя на купца.

— Не боюсь, потому как во-первых, у меня тут десять молодцов против тебя одного, во-вторых, ты ешь мой хлеб и тебе совесть не позволит меня ударить, а в-третьих, здесь уже Бретиль, и если дортонионский заброда сделает какой-то вред бретильскому купцу, то его в лучшем разе погонят отсюда палками.

— Я не о том, Алдад. — Эминдил говорил спокойно и мягко. — Ты не боишься, что однажды орки развесят твоих детей на деревьях, пробив им копьями лодыжки?

На этот раз Алдад ответил после долгой паузы.

— Дор-Дайделот далеко, а Нарготронд близко.

— И то говорят, — встрял другой купец, худой, темнолицый и обычно молчаливый, явный халадин. — Что у вас в горах они потому так зверствовали, что вы им сильный опор чинили. А мирных людей они не трогают. И под Тенью люди живут.

— Блажен, кто верует, — Эминдил снова помешал ложкой в котле. Вода уже побулькивала, очищенная рыба плавала кругами. — Спой, Руско.

Гили очень нравилось прозвище, данное Эминдилом в первый же день — Руско, «лис» по-эльфийски. Ему нравилось все эльфийское, а может, и Эминдил нравился потому, что походил на эльфа. И запел он такую песню, которой хотел угодить горцу.

Где зеленела веселая степь

Ужас и мрак там отныне

Король мой, услышь!

Куда ты летишь

По обгоревшей равнине?

Словно денница

Сверкая во мгле

По черной земле

Эльфийский король

Сквозь дым и огонь

В последнюю битву мчится.

Судьба его зла,

И черная мгла

Идет волной

От Горы Стальной…

Он стеснялся признаться в том, что сложил эту песню сам, когда услышал от какого-то бродячего менестреля рассказ о последнем поединке Короля. Менестрель тоже пел о нем песню, но эта песня была совсем плохая. Гилина же Эминдилу понравилась, он только заметил, что Стальная Гора — не одна, как думал Гили, их там целая цепь — Эред Энгрин.

Сверкал его меч,

Трубил его рог

Как гневный голос грома.

Он строен и горд,

Великий наш лорд,

Король заморских Номов.

И встал черный вождь,

И крикнул: "Ну что ж!

Ты сам меня звал,

И твой час настал!"

Словно денница

Сверкая во мгле

По черной земле

Эльфийский король

Сквозь дым и огонь

В последнюю битву мчится…

Во второй раз припев подхватил Эминдил, а с ним — еще двое или трое. В глазах людей плясали отблески огня.

Король наш раздавлен, погублен наш Лорд,

Но дух его вечен, не сломлен и горд!

Славьте Короля!

Славьте Короля!

— Славно поешь, Рыжий, — одобрил его Алдад. — Да и голова у тебя светлая. Жаль будет завтра с тобой расставаться.

— Уже завтра? — обрадовался Гили.

— Ну! Как раз мимо Гремячей Пущи и пройдем по пути к Амон Обел, — Алдад засмеялся непонятно чему, и засмеялся Падда, его раб.

…Обязанность мыть котлы после ужина, как всегда, легла на плечи Гили — как самого младшего и безденежного. Когда он, уложив котлы на воз, вернулся к попутчику, тот еще не спал, хотя его очередь караулить лошадей приходилась на предрассветные часы: это тяжелое, сонное время Эминдил, как оказалось, переносит лучше всех. Наверное, не раз на его веку и не одна жизнь зависела от него, бодрствующего на страже… Поэтому обычно он засыпал там, где ложился — и сразу, накрепко.

На этот раз он лежал неподвижно, глядя в небо, туда, где стояла над лесом Валакирка. — Ты чего не спишь? — удивился мальчик. — Утренняя стража — наша…

— Ты все еще хочешь быть воином, Гили? — спросил Эминдил. — Глупое, если присмотреться, занятие…

— Это ты из-за купца? Да пусть себе болтает, за свой-то хлеб.

— Дело не в хлебе, парень. Дело даже не в том, праведное дело торговля или нет… Но им все равно, Гили — и это самое страшное.

Гили пожал плечами и лег. В гибели его семьи виноват был не Моргот, а глупая зараза, хотя для Эминдила, наверное, во всех бедах мира был повинен Темный Владыка. Сразу после Дагор Браголлах (хотя этих времен Гили не помнил) орки прорвались через кордоны в Лотлэнне и грабили деревни, угоняли скот, жгли поля, уводили людей в рабство — это были страшные времена в Таргелионе, но все-таки особенных зверств орки не делали, поскольку таргелионские деревни были постоянным источником дохода, и если никого не оставить на развод сегодня — то с чего кормиться завтра? Гили склонен был к точке зрения худого купца: и под Тенью люди живут; но высказывать эту точку зрения при Эминдиле было бы глупо, поэтому он завернулся в одолженный воином эльфийский плащ и заснул.

…На следующий день, когда солнце перевалило через зенит, вдали показалась развилка Сириона и Миндеба. Сердце Гили взыграло. Впервые мальчик осознал, какой длинный путь остался позади. И казалось, что там, на хуторе под названием Гремячая Пуща, ждет его конец всех мытарств, крыша над головой, постель и миска каши, может быть даже — с мясом. Гили покосился на Эминдила — тот вовсе не выглядел довольным и веселым. Для него это место было далеко не поворотным моментом жизни, скорее остановкой в пути. Он смотрел на далекий лесистый холм, у подножия которого сливались реки — и видел сотни и сотни лиг, лежащих за этим холмом.

Когда день склонился к вечеру, они достигли места, которое называлось Гремячей Пущей — где-то здесь должен был находиться хутор Морфана, мужа гилиной тетки. И Эминдил сразу сказал: