Читать книгу "Вечера с Петром Великим - Даниил Гранин"

Чтобы понять, чего достиг Петр, надо знать, что было до него, например, какую армию он получил, чем была военная служба.

Артиллерия допетровская умела главным образом производить праздничные салюты.

Пехотинец имел плохие ружья, владеть ими не умел, оборонялся копьем или бердышем, да и то тупым.

В кавалерии были клячи, сабли плохие.

«Иной дворянин и зарядить пищаль не умеет», — писал Иван Посошков и живописал, как этот дворянин, воюя, думает не о том, как неприятеля поразить, а о том, как бы домой скорее вернуться. И еще о том, чтобы, если придется, — «рану нажить легкую, чтобы не гораздо от нее поболеть, а от государя пожаловану за нее быть, и на службе того и смотрит, чтоб где во время боя за кустом притулиться». Целыми ротами прятались в лесу. Он от многих дворян слыхал: «Дай Бог великому Государю служить и сабли из ножен не вынимать».

Предстояло превратить их в воинов. А как? Обратите внимание, какие Петр выбрал два способа. Первый — с малых лет обучать дворянина грамоте, цифири и геометрии. А затем отрок должен идти служить. Как заставить его учиться? Решил — без справки о выучке дворянину не разрешать жениться. Второй способ — при прохождении службы родовитость во внимание не принимать.

Оказалось, это не так просто.

Тогда Петр добавил возможность вступать в соревнование отрокам худородным.

Примечательно, что когда Петр стал создавать культ Александра Невского, он велел изображать его как святого, однако воином, причем в рыцарских доспехах, которых русские не носили.

Петр первым понял значение Полтавской победы. Перед Европой явилась Россия державой, оснащенной и флотом, и армией, Россия — участница европейских дел, страна, с которой следует считаться.

Описывая победу под Полтавой, Молочков назвал ее как величайшую в истории если не человечества, то России наверняка.

— Позвольте, это куда ж вы Бородино, побоку? — осведомился профессор Елизар Дмитриевич.

— Сталинград, между прочим, тоже не хухры-мухры, — заявил Гераскин.

Молочков было смутился, но быстро вспомнил Вольтера, тот считал Полтавскую битву единственной в мировой истории, которая не разрушала, а созидала, приобщив к европейской жизни значительную часть земного шара.

С Вольтером тоже не согласились и дружно отстояли величие всех трех побед русского оружия — каждая остановила мировых захватчиков.

— Никто кроме России не сумел! — категорично объявил Антон Осипович.

Молочков поморщился, но тут же спохватился, сказал примиряюще, обращаясь к Антону Осиповичу:

— Есть одно отличие Полтавской победы. На празднике, что устроил Петр, символом стала оливковая ветвь. Герольды ехали по улицам с белыми знаменами, на них увитая зелеными лаврами оливковая ветвь. Вечером последовали, как всегда, огненное представление и фейерверк. Был изображен храм Януса, тот, что в Риме на Форуме, считалось, что бог Янус решает вопросы войны и мира. Во время войны ворота, по древнеримскому обычаю, открывались, войска шли сквозь эти ворота в поход. Наступал мир — ворота закрывались. Два воина в петербургском небе закрыли ворота и подали друг другу руки. Не было воинского парада, торжествующего, с попиранием шведских знамен. Петр праздновал не столько Победу, сколько Мир.

Учитель вновь упрямо повторил слова Пушкина:

И прощенье торжествует,

Как победу над врагом.

Проблема прощения давно интересовала всех. Говорили о том, как трудно прощать. Легче подать милостыню, накормить, приютить, это в России принято. Простить же того, кто искалечил, убил твоих товарищей? Простить его в своем сердце, и что взамен? Он же тебя благодарить не будет, он, может, и не нуждается в твоем прощении. Допустим, тебя обидели, унизили — почему ж за это прощать?

— Зато я освобождаюсь от ненависти, — сказал Дремов.

— Но ведь хочется дать сдачи, — сказал профессор. — Я лично не могу простить тем жуликам, что распродают наши леса. Не успокоюсь, пока их не призову к ответу.

— Погодите, а у Бога, — начал Молочков, — у Бога мы просим прощения?..

— Так то Бог, Его пути не наши пути, — прервал профессор. — И потом, никто Его не обижал.

— Петр прощал потому, что был победитель, — сказал Гераскин, — если бы Петру морду набили, он бы их изничтожил. Да так и было, простил, когда на лопатки шведов уложил.

— Это непросто, — сказал Молочков. — Мы вот немцам простить не можем.

— Точно, — сказал Гераскин. — Мой отец возмутился, когда немецкое кладбище военное захотели немцы восстановить. Не допущу, кричал, чтобы на нашей земле им почет отдавать. Буянил, а, между прочим, посылочки гуманитарной помощи из этой проклятой Германии получал. Я ему напомнил, он говорит: они посылают, чтобы избавиться от чувства вины, а я, говорит, инвалид войны…

— Значит, и афганцы нам прощать не должны, — сказал Дремов. — И чеченцы, и прибалты. Так и будем жить в ненависти. Прощать не значит забыть. У меня на сей счет правило, не мной придумано, зато я всегда ношу с собой: не делай другому то, чего себе не пожелаешь, хочешь, чтобы тебе прощали, прощай сам, хочешь, чтобы тебя любили, люби сам.

— Прощать придется больше снизу вверх, — задумчиво отозвался Антон Осипович. — Сверху больше обид идет.

Все почему-то посмотрели на профессора.

— Умом я понимаю, — сказал он. — И то, что уметь прощать, — закон нормального общества. Нас то и дело обижают, унижают. Подчас без умысла, без злобы. Знаю, что не надо отвечать тем же, терпимость — высшая форма прощения. Нет, не хватает доброты. Мстить хочу, сдачи давать! Хочу возмездия за все мерзости. За то, что мне причинили, за то, что с народом сделали. Для меня если нет возмездия — нет справедливости. Я читал Толстого о непротивлении злу насилием. Красиво, ничего не скажешь. Может, глубоко верующий способен это исполнить. Я не в силах. А кто в силах? Ни разу не встречал.

— А я встречал, — сказал Антон Осипович, — мне по службе приходилось. Был случай с президентом Академии Вавиловым, Сергеем Ивановичем. Я его не застал, но рассказывали мне. Не любил его один видный академик. И не скрывал этого, настолько не любил, что голосовал против его избрания в президенты. Тогда это сулило неприятности. Потом у академика произошло столкновение с Берией. Отстранили его от всех должностей, остался у него лишь оклад академика 500 рублей. Он устроил себе на даче, в сарае, лабораторию и там продолжал работы. По ходу опытов потребовалось оборудование. Узнал об этом Вавилов и распорядился снабжать академика, как академические институты. Ему пробовали возражать — нельзя, мол, частное лицо… Вавилов рассердился, пригрозил, что тех, кто не выполнит, — выгонит с работы. Кому-то из друзей сказал: «Лучший способ отплатить противнику — сделать ему добро».

Антон Осипович помолчал, потом добавил:

— Дело прошлое, можно не скрывать, тот академик был Капица.