Читать книгу "Затонувший ковчег - Алексей Варламов"

— Тише, тише. Не думай, что мне доставляет удовольствие копаться в твоем белье.

Он достал из-под подушки конверт и положил его в карман.

— Ну, вот и все.

Больной рванулся, попытался встать, но силы оставили его, скульптор упал и захрипел. Лицо его сделалось невообразимо желтого с оттенком коричневого цвета, он жадно открывал рот и тяжело дышал. Люппо мельком на него поглядел и отвел глаза. В коридоре послышалась тяжелая поступь Катерины, зашумели дети. Он дождался, пока все стихнет, и выскользнул из комнаты.

Божественного Искупителя никто не видел, но в подворотне он столкнулся нос к носу с Ильей Петровичем. Дворник отвернулся и сделал вид, что не узнает его.

— Что это с вами, голубчик мой? Вы поверили бредням больного человека? Бог с вами, но про Машу неужели вы не хотите ничего спросить?

— Вы нашли ее? — Директор с мукой посмотрел в безмятежное лицо Искупителя.

— Видел, как вас сейчас.

— Где она?

— К сожалению, наихудшие опасения подтвердились. Ваша воспитанница живет на содержании у развратного старика.

— Это неправда!

— Увы. Вот полюбопытствуйте, старик любит фотографировать девочек голыми. И, надо признать, у него это хорошо получается.

Илья Петрович побледнел и в ужасе отвел глаза от фотографий.

— Маша, Маша… Что с тобой сделали! — воскликнул он горестно.

— Да, милый мой Макаренко, то, что не удалось вам, посчастливилось другому.

— Я хочу ее видеть!

— А зачем? Она вполне довольна нынешним положением, а вы станете ее смущать, попрекать…

— Но вы же обещали мне сказать, где она!

— Поверьте мне, Илья Петрович, — сказал Люппо так утешающе и мягко, как в их первую встречу на кладбище, — исправить что-либо вы не сможете, а только наделаете глупостей.

— Вы лжете! — воскликнул директор с мукой. — Вы всегда и во всем лжете. Это опять подлог.

— Нет, Илья Петрович, никакого подлога тут нет, — отозвался Божественный Искупитель грустно. — Я не лгу никогда, и в том моя главная печаль. Я ведь очень несчастный человек, и вы первый, кому я об этом говорю.

— Чем же вы несчастны? — спросил директор вяло.

— У меня нет и не может быть детей. А знаете, мне кажется, что и вы живете безрадостно. Если вы себя одиноким чувствуете, то могу дать адрес, где собираются близкие вам люди.

— Нет, благодарствуйте. Я этот адрес знаю, но он не для меня.

— Зря отказываетесь. Может быть, там вы и встретите ту, которую ищете.

— Маша? У вас? Нет, нет… — Илья Петрович попятился. — Это невозможно, нет.

— Это будет именно так. И запомните, второй раз я вас звать не стану.

Илья Петрович взял в руки метлу и отвернулся. Люппо глядел на него с любопытством, и странное выражение застыло в его глазах. Он точно размышлял, что еще можно сотворить с этим неподатливым громадным человеком.

— А помните, вы меня давеча спрашивали про мощи?

Директор не оборачивался, и рука его продолжала мерно взмахивать.

— Так вот, — произнес Борис Филиппович, наклонившись прямо к его уху, — там, под сосной, действительно лежал ковчег.

Дворник обернулся как ужаленный.

— Поклянитесь мне, что не лжете!

— Клясться Господь Бог не велит. Или вы Евангелие не читали?

— Поклянитесь! — прохрипел директор, схватив Люппо за горло.

— Хорошо, клянусь.

— Так что же вы вчера говорили обратное?

— Одно другому не противоречит.

Илья Петрович с сомнением посмотрел в его глаза.

— До чего же грязный вы человек! Одного не могу понять, почему старец в Бухаре вас принял.

Люппо усмехнулся, но ответить не успел — маленькая девочка в красном в горошек платьице выбежала из подъезда и пронзительно ззакричала:

— Дядя Илья! Дядя Илья! Иди скорее, тебя мама зовет!

Директор отшвырнул метлу и бросился к дому. Перепрыгивая через ступени, он взбежал на четвертый этаж. Скульптор был мертв. Его лицо сделалось необыкновенно благостным. Страдание оставило его, он лежал умиротворенный, и слезы Катерины никак не вязались с его успокоенностью. Илья Петрович закрыл товарищу глаза и пошел на улицу звонить в «Скорую». Врачи долго не приезжали, и все это время дворник стоял, прижавшись к окну, и глядел на склоны крыш, антенны и провода, бесконечными рядами уходящие к горизонту.

— Проклятый, проклятый город, — шептал он. — Город, которого не должно было быть, основанный человеком, которого не должно было быть, город, который должен исчезнуть, проклятый со дня своего основания на болоте до дня нынешнего, выстроенный на костях узников первого русского ГУЛАГа, носящий два самых страшных в российской истории имени. Нет равного тебе по числу несчастных, обездоленных, обманутых, город проклятой революции, блокады и убийств. Город, введший в соблазн всю Россию, прельстивший ее нерусской красою, чужеземными идеями, разгневавший ее чернь роскошью чересчур пышных дворцов. Город, с которого начались все российские несчастья, ее раковая опухоль. Ни одного счастливого, радостного, светлого лица здесь нет и не может быть — все больно, отравлено, тяжело, — здесь плодятся самые нелепые фантазии и снятся самые безумные сны. Месту сему быть пусту.

Но смотрел Илья Петрович на Петербург и не мог оторваться и пересилить своей к нему любви. Прекрасна была северная столица в час прозрачных и сырых весенних сумерек, хоть и порочна и грешна была ее красота. Не видал Илья Петрович ни Венеции, ни Пальмиры, но был убежден, что с великолепием и изяществом его прародины не может сравниться ни одно из чудес света. Вдали, на горизонте, за скатами крыш, виднелся купол Исаакия, рядом с ним игла Адмиралтейства, а еще дальше за угадываемой рекою — шпиль старой крепости. И все это было так точно вписано в пейзаж, словно строили не рабы, а выросло все здесь само на болотистой, скудной почве, как произрастают лучшие плоды земли. Ностальгически-сентиментальное настроение дворника было разрушено прибытием полупьяных санитаров. Когда выяснилось, что покойник не имел ленинградско-санкт-петербургской прописки, везти его в морг они отказались. Илья Петрович выгреб все деньги, которые были и у него, и у Катерины, неожиданно изменившей обычной скупости и отдавшей все до последнего рубля. Убедившись, что больше из этих бедных людей выжать нечего, похоронные рэкетиры забрали тело, прибавив, что погребение в городе непрописанного лица — совсем другая статья и потребует денег в десять раз больше. Когда они уехали, Илья Петрович вспомнил предсмертную волю покойного и дрожащими пальцами поднял подушку. Там было пусто.

Глава VII. Разборка

В тот же дождливый и ветреный апрельский вечер академик Рогов получил небольшой плотный конверт. В него было вложено несколько фотографий. Между ними он обнаружил записку: «Предлагаю купить весь набор по условленной цене не позднее 12 часов завтрашнего дня». До последнего момента старик надеялся, что это только дешевый шантаж, не могла его жена быть замешана в хоть сколько-нибудь сомнительной истории. Но фотографии лежали на столе, трогательная, нежная Маша была открыта любому похотливому взгляду, и он с ужасом подумал, что другого выхода, как принять условие негодяя, у него нет. Ради этой светловолосой девочки он был готов пойти на все и предать себя лжи. Он хотел позвать ее, но не смог. Снова стало плохо с сердцем, но он не двигался, чтобы взять лекарство. Лучше всего ему было бы умереть и оставить расхлебывать эту кашу кому-нибудь другому, более решительному и сильному. Однако смерть не приходила. Она наблюдала за стариком с недалекого расстояния и, как ни звал он ее, не трогалась с места — совсем не страшная, похожая на умного лесного зверька. Сколько так прошло времени, он не знал. Легонько постучала Маша и позвала ужинать. Он нашел в себе силы ровным голосом сказать, что еще не освободился. За окном дул и дул ветер, дребезжали стекла и гудели наверху у соседей старые трубы. Зазвонил телефон — он слышал, как Маша сказала, что его нет. Но сказала так, что чувствовалось: даже в этом пустяке солгать ей трудно. И он вдруг подумал, что за семьдесят с лишком лет так ничего в жизни и не понял и уходит растерянным и неготовым к тому инобытию, что мелькнуло перед ним, как просвет в облаках, когда машина «Скорой помощи» везла его по метельному Петербургу. Известный всему миру ученый, одинокий и преданный старик, он должен будет поддержать шарлатана и негодяя, распылившего по свету его семью. Рогов думал о сыне, о той обморочной любви, которую испытывал к нему маленькому, и о том, как отдалялась и затихала эта любовь, по мере того как мальчик вырастал. Он никогда не прощал никому и себе в первую очередь малейшего отступления от идеала, требовал невозможного. Поэтому, наверное, и смог столького добиться и столько потерять. В сущности, тоже своего рода сектант, вот ему-то теперь и прямая дорожка в объятия шестой цивилизации. Был еще один выход — уйти самому, не решая ничего. Теперь первый раз в жизни он пожалел, что у него нет охотничьего ружья или пистолета.