Читать книгу "Амнезия - Светлана Чехонадская"

Когда дизайнер закончил работу – это было десять лет назад, – один из сотрудников сказал: «Римские термы какие-то». Все оглянулись по сторонам и захихикали: холл действительно напоминал то ли античные бани, то ли Помпеи незадолго до извержения Везувия.

Прошло десять лет, мрамор кое-где треснул, белые стены потемнели, а из мозаики какой-то умелец выколупал почти все синие части. Теперь сотрудники называли свое место работы: «Римская империя времен упадка».

Главный юрист фонда, страдавший от тайной, неизлечимой и безответной любви к философии, любил порассуждать на тему крушения империй. Родом он был из Узбекистана, на его глазах этот гигантский и пряный кусок советского пирога отвалился от России. Юрист съездил в Ташкент года четыре назад – он перевозил последних родственников – и смог воочию убедиться: ничто там более не напоминает о двухвековой принадлежности к империи.

– И не такие города заносило песком! – многозначительно говорил он за бокалом хорошего коньяка. – Ниневия исчезла, и Вавилон исчез! Великие мечты большевиков растаяли, как туман, – за одно солнечное утро.

– Ташкент же вроде на месте? – ехидно спрашивали его друзья, так же, как и он, сидевшие в кожаных креслах сигарной комнаты с сигарой в одной руке, хрустальным пузатым бокалом – в другой.

– Это другой Ташкент, – возражал он, и кольцо сигарного дыма испуганно возносилось к высокому потолку – И страна там другая, и улицы переименованы, и люди вернулись в первоначальное состояние: баи, дехкане… Даже паранджу видел, вообразите, коллеги! Я ходил и думал: какая это великая честь – оказаться свидетелем крушения такой огромной и прекрасной страны!

– Сомнительная честь, господа…

– Нет, здесь должны быть употреблены какие-то другие слова, которые, возможно, еще и не созданы тупым человечеством. Невыносима красота этой гибели… Как подумаешь, сколько крови, сколько надежд лежит в основании советских пирамид…

– К сожалению, это обычный рецепт фундамента любой пирамиды: кровь простых людей и надежды правителей на вечную жизнь. Смешиваются в равных пропорциях…

– Ха-ха-ха…

– Один есть плюс у жлобской цивилизации демократий – она научилась делать фундаменты из монолитного бетона!

– А вот я, господа, вчера…

Такие примерно разговоры велись в сигарной комнате, слева от ресторана на первом этаже.

Фонд тоже умирал. Дела велись по инерции, от великих планов основателя ничего не осталось. Сейчас Михаил Королев казался бесплодным мечтателем, и уже было трудно представить ход его мыслей, когда он планировал то или иное свершение. Из точки проигрыша непонятен был стартовый оптимизм.

И об этом иногда разговаривали сигарные философы.

– А вот интересно, – сказал однажды один из них, – в чем все-таки была ошибка? Почему все развалилось?

– Никакой ошибки не было! – охотно вмешался юрист. – Это как в анекдоте: два поезда вышли навстречу друг другу по одному пути, но не столкнулись. Вопрос: почему? Ответ: не судьба!

– Ха-ха-ха…

Библиотека фонда была на втором этаже, прямо над сигарной. Марина несколько раз поднимала голову от газет и удивленно принюхивалась. «Галлюцинация? – думала она. – Или воняет дымом?» Было уже восемь часов вечера, библиотекарша задержалась ради нее одной.

Можно сказать, что страхи Михаила Королева сбылись: его собственная дочь знакомилась с ним по газетам. В девяносто девятом у него был и свой собственный журнал: он оправдывал хозяина изо всех сил, но его голос тонул в общем хоре.

Конечно, демократической прессе не очень хотелось нападать на человека, преследуемого властями. Жаль было и упускать возможность попинать государство. Журналисты много говорили об избирательности правосудия, о двойных стандартах, о жестокости российских законов, о византийском коварстве правителей, которые вначале разрешают и как бы не замечают, а потом вдруг резко меняют правила.

Но обилие таких доводов доказывало: других, более существенных, не будет. А значит, Михаил Королев виноват.

Но если ему хватит воли стать еще подлей, чем он есть по материалам дела, то, возможно, у него появится шанс выпутаться.

– Я иногда думаю, – говорил юрист в сигарной, – какая это библейская история на самом деле! Какое искушение! Настоящая битва между Богом и Дьяволом на пространстве одной, отдельно взятой души. Если тебя ударили по левой щеке – подставь правую и разомкни цепь зла. Если все вокруг играют нечестно – играй честно, но спаси душу. У нашей страны главная проблема – семидесятилетний государственный атеизм. Это он всех сделал негодяями. «Если Бога нет, то все позволено». А если веришь, что рискуешь бессмертной душой, то и деньги не соблазнят, не правда ли?

– Как правильно сделал Мишаня, что не доверился этому балаболу, а просто подкупил всех и вся! – тихо сказал один обитатель сигарной другому. – Могу себе представить лица наших затюканных судей, когда этот Плевако рассуждает о битве между Богом и Дьяволом.

– Ты знаешь, не соглашусь. На процессах он очень конкретный господин. И подозрительно близок народу. Куда только девается его любовь к философии?

… Государство проиграло процесс Королева, несмотря на обильные доказательства его виновности. Где произошла главная подмена – никто не понял. Официальная версия королевского журнала была ехидной: «Они были так уверены в победе. Эта уверенность сыграла с ними злую шутку!»

Демократические газеты комментировали более обтекаемо: «И следствию, и прокуратуре нужно учиться работать в новых условиях. При ручных судах они настолько разбаловались, что даже не утруждают себя поиском неопровержимых доказательств: все равно судья сделает так, как приказано. Это хороший урок. Иногда можно пожертвовать и правосудием, чтобы научить его жрецов. В конце концов, пусть лучше виновный останется безнаказанным, чем из-за тех же ошибок невиновного накажут».

Это была хитрая и несокрушимая мысль.

Лишь несколько коммунистических изданий нападали на суд со своих позиций. Но они это делали вяло и как бы нехотя. С одной стороны, да: Королев воровал у простых людей и приказывал убивать конкурентов – это страшные издержки преступного режима, рожденного Ельциным. Но и нынешний режим не лучше: он такой же продажный, гнилой, жестокий… И переходили на режим.

Марина поймала себя на странной мысли: главные вещи почти не говорились, и именно из-за этого они вдруг стали звучать в ее голове все настойчивей, все слышнее. Так бывает – никто из собравшихся не говорит о том, ради чего все собрались, и из-за этого всеобщее умолчание вдруг начинает громко разговаривать собственным голосом.

Сейчас она понимала, что это было очевидное дело и ее отец виновен.

Марина почти не удивилась, когда в одном из журналов девяносто девятого года встретила фамилию следователя Турчанинова. Статья начиналась почти насмешливо, но уже к середине стало понятно: автор настолько огорчен, что ему остается лишь иронизировать над собственным огорчением.