Читать книгу "Не жить - Юрий Бригадир"

Потому что они только кажутся неуклюжими.

Потому что в следующее мгновение Такеши Китано сделает такой ход, от которого уйти уже невозможно.

Фильмы кончились. Я пересмотрел все, какие смог найти, и даже те, в которых у него были символические роли.

Бывший комик, потерявший чуть не половину лица в аварии, от чего любая улыбка дается с трудом, но если она все же получается – она невыносимо солнечна.

Она как бы подразумевается у него. Как бы есть. И потому, что бы он ни делал – убивал, насиловал, предавал, обманывал, бросал умирать или бессмысленно спасал, – в его поведении нет ни добра, ни зла. Ведь и добро и зло появляется тогда, когда к нему хоть как-то относишься. А если не относишься никак? Если тебе все равно, жизнь или смерть, смех или плач, спасать или топить? Если все твои поступки – только сиюминутные решения твоего тела? Если трупы не пугают и не расстраивают, а всего лишь мешают пройти? Если женщина имеет на тебя влияние только в одном случае – если она сильнее тебя?

Каменная полуулыбка, мягкий кошачий шаг, твердая рука и ни одного неправильного движения – вот что такое Китано. Жизнь – это всегда мучительный выбор. Но только не у Такеши. В его шахматах ход делается с быстротой молнии и не оставляет никаких иллюзий. Даже если он неправильный и ведет к смерти. Так ведь и смерть – всего лишь ход.

Всего лишь ход…

Где-то на другой стороне планеты живет человек, которого ты понимаешь, как самого себя. В одном из фильмов он взбирается на крышу, садится там на корточки, совсем как я в детдоме. Он совсем немного думает. Возможно – переводит дыхание. На нем плащ или накидка – непонятно. Потом он так же, как я в детстве, распрямляет ноги и прыгает вниз.

Крылья за спиной…

Ни одного неправильного движения…

Всего лишь ход…

Я выключил DVD-проигрыватель. Встал и пошел за короедом в бункер. Вытащил его, поставил перед мишенью и дал в руки пневматически пистолет.

– Тяжелый? – спросил я.

– Да… – взял Коля его двумя руками, но он все равно тянул вниз.

– Сейчас… Ну не знаю, встань на колени, что ли, а пистолет на табуретку поставь. Держишь?

– Ага.

– Это не настоящий, как ты понимаешь. Там мушка есть и планка прицельная. В планке – вырез. Совмещаешь вырез с мушкой и с центром мишени. Лупишь прямо туда. Давай!

Пистолет дернулся, и раздался щелчок. Пулька вдарила где-то за полметра от мишени.

– Хм… Давай еще!

В этот раз пулька явно была ближе, но мишень все равно не задела.

– Ты пальцем дергаешь. Боевиков, видать, насмотрелся. Они там при каждом выстреле аж сами подпрыгивают. А ты так… Дыхание задержи и пальцем медленно тяни так, чтобы выстрел для тебя тоже неожиданным был, понял?

В этот раз пулька прорвала край бумаги, но уже следующая попала в центр. Потом раздались несколько пустых хлопков – пульки кончились.

– Ну, пойдет. Правда, Коля, в этот раз тебя убили, и правильно сделали, потому как если не ты, то тебя. В следующий раз будешь стрелять – не думай о себе. И о мишени не думай. Тебе просто надо механически все сделать, без эмоций…

– Без чего? – спросил спиногрыз, поднимаясь с колен.

– Волноваться нельзя. Бояться. Радоваться. Ровным надо быть. Тогда и рука будет твердой. Пошли поедим наверх. Немного уж осталось…

Наверху я себе кофе сварил, а пацану нарубил что-то да из холодильника разогрел. Краем глаза заметил, что Коля на пол опустился и собаку обнял. Джек, радостный от такого внимания, облизал его с ног до головы, чуть в задницу не залез.

– Любишь собак? – спросил я, накрывая на стол.

– Люблю… Только мне мама не разрешает.

– Хм. Вечно она тебе жить не дает, однако. Впрочем, какая у тебя жизнь. Инкубатор, оранжерея… Ты небось еще и не воровал?

– Воровать же плохо! – поднял голову спиногрыз.

– Это голодать плохо, Коля! Избитым быть плохо, мертвым, опущенным, безглазым и безногим. Вот это – плохо. А воровать – нет. Воровать азартно и приятно. И потом, Бог же видит. Ты еще не знаешь, но у честных никто ничего не крадет. А вот у твоего отца – запросто. Так что иди руки мой и за стол…

Пока короед метал вилкой ассорти, я пил кофе, смотрел на него и думал. Черт его знает, но он мне не был противен. Странно.

Всю жизнь я искренне ненавидел детей.

Не только человечьих. Собачьих, кошачьих, птичьих, рыбьих. Склизкие бесполезные потенциальные создания. У них все ненастоящее, все впереди, все понарошку. Тысячи, десятки тысяч дней пройдут, прежде чем из этих моделек, проектиков, набросков хоть что-то значимое проявится.

А когда проявится – окажется, что и этот урод тоже не получился и надо делать нового.

Розовая тонкая кожица, пухлые губки, пальцы, похожие на червяков.

В них нет ни ловкости, ни навыка, ни силы. Только желание пробовать и ломать. Идиотское любопытство, ведущее их на край подоконника, с которого они падают и растекаются чахоточной слизью. Тупое упрямство, заставляющее их раз за разом делать одну и ту же бессмысленную вещь. Сосать пальцы. Хватать блестящее. Повторять тысячи раз подряд один и тот же идиотский звук.

Всю жизнь рядом со мной кто-то удивляется им, умиляется, агукает и целует их в поносные жопочки. Сплошь и рядом я вижу взрослых маразматиков, выращивающих хищников, которые сожрут их еще живыми. Дети растут, и никто не видит их вампирских клыков, глаз с вертикальными зрачками и чудовищно изогнутых когтей. Маленькие оборотни умеют притвориться ангелами. Они сделают все, чтобы ты ухаживал за ними, чтобы ты почувствовал в своем сердце убийственный укол родительской любви и стал полностью невменяемым. Когда я вслушиваюсь в лепет какой-нибудь мамаши или – того хуже – бабушки, мне хочется подойти, резко свернуть у короеда голову и пойти дальше, не испытав ничего, кроме удовлетворения. Пусть сойдет с ума бабуля. Она принесла в этот мир будущих свирепых и вечно голодных хищников.

Последнее время по телевизору часто лепечут о возросшей детской преступности и жестокости. Как будто где-то когда-то кто-то видел другое. Как будто где-нибудь дети были другими. Да сотни тысяч лет личинка человека разумного была такой. И никто не видел ни добрых, ни даже просто равнодушных детей. Все чудовища.

Я очнулся в доме ребенка, а потом меня бросили в детский дом. Не знаю, где я был раньше. Может быть, в аду. Эти дети, похоже, все были в аду. Они пришли оттуда с единственной целью – сожрать этот мир и отомстить ему так, чтобы земля захлебнулась розовой пеной.

Каждую неделю по тому же телевизору передают, что где-то опять за издевательства посадили то воспитателя детского дома, то учителя. Перечисляют все, что творил педагог. А я знаю другое. Если бы он не вел себя так, никто из этих малолетних зомби не понял бы его. Жестокость, лютость, глумление – всего лишь средство управлять. И если воспитатель не берет в руки плеть, то его воспитанник берет в руки топор. Взрослый просто защищается от примитивных существ, лишенных хоть какой-либо искры, кроме искры ненависти.