Читать книгу "И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные - Лея Давидовна Любомирская"

но они сказали, что про пять желтков я все выдумала, и не пришли.

Странные и жуткие места

Шампанерия

Шампанерия, маленький полутемный зал на полторы дюжины столиков почти полон, в воздухе висит негромкий, но плотный гул, какой возникает, когда в небольшом месте сосредоточенно жует сразу несколько десятков хорошо воспитанных людей. Официантка, очень молодая, очень худая, настолько темнокожая, что в сумраке зала не видать ничего, кроме белого передничка и очень розовых ладоней, бесшумно двигается между столиками, разнося закуски и разливая шампанское.

– мама, я не хочу эту ракушку, она противная!

– чшшш, не кричи и не говори глупостей, не хочешь ракушку – скушай вот гриб.

– гриб тоже противный!

Мы тоже в ресторане, но почему-то не видим ни ребенка, ни матери, как ни стараемся. У нас вообще странный угол обзора, как будто мы смотрим сверху. Сбоку. Сверху. Снизу. Сбоку. С нами явно что-то не то, мы как будто прыгаем на батуте в сильных искажающих очках, прямо перед глазами на скорости появляются то странно-большие корзиночки с медом, то бокал с шампанским, почему он такой огромный? И изогнутый? То чудовищных размеров вилка, то чей-то распахнутый, как пещера, рот, то размытое темное лицо официантки, она угрожающе взмахивает темной рукой, но мы уже уткнулись в тарелку и теперь видим только огромную крошку желтка, прекрасную, вкусную крошку,

– мама, мама, смотри, муха! У меня на тарелке муха!

Муха? Здесь? В шампанерии? Не может быть, ребенок что-то перепутал, смотрим на ребенка, теперь мы его видим, ужасно некрасивый ребенок, с огромными глазами, носом и ртом, уставился прямо на нас, скажите ему, кто-нибудь, что неприлично – так смотреть.

– чшшшшшш, не кричи, кому сказала, сейчас дядяхозяин подойдет.

Правильно, пусть подойдет, это же невозможно, зачем эти люди приводят с собой детей, ни поесть спокойно, ничего.

– вот, смотрите! Наглая такая! При ваших ценах вы могли бы! Мы такие деньги платим!..

Хозяин, высокий, невозможно высокий, разве человек может быть таким высоким, у него же голова прямо под потолком, достает из кармана очки, интересно, он дотянется до своего лица, руки-то у него недлинные, мы хотим посмотреть поближе, мы видим рот хозяина, бледный, кривой рот, над верхней губой торчит толстый черный волос, тонкие губы раскрываются, раскрываются, из черного провала выскакивает, разворачиваясь на лету, розовое, блестящее, липкое, липкое, пусти, пусти, пу…

Свет гаснет. Мы больше ничего не видим и, кажется, больше ничего не чувствуем.

Шампанерия. Маленький полутемный зал на полторы дюжины столиков почти полон, в воздухе висит негромкий, но плотный гул.

– мама, дядя съел муху?

– чшшшшш, не кричи, скушай вот корзиночку с медом.

Хозяин, высокий, невероятно высокий, голова почти под потолком, расхаживает по залу, заложив руки за спину. К его нижней губе, бледной и кривой, прилипло что-то маленькое, прозрачное, похожее на… ну вот, слетело, мы так и не рассмотрели.

За борьбу с курением

Мы стоим на лестничной площадке и смотрим на дым, мы никогда в жизни не видели такого густого, плотного, такого белого в серых разводах дыма, мы так засмотрелись, что на секунду забыли, что мы здесь делаем, может быть, мы летели и попали в облако, или вокруг нас пожар, а мы задохнулись и лежим на полу, хотя нет, мы стоим на лестничной клетке, мы только что вышли из старого скрипучего лифта с металлической дверью, мы вспомнили, мы просто идем на вечеринку, у нас и приглашение есть, квадратный конверт из шершавой коричневой бумаги, чужой, надо признаться, конверт, нам дал его Акасиу, наш почтальон. Это очень странно, минуту назад мы даже имени такого не знали – Акасиу, и вдруг оказывается, что это наш почтальон и что у нас с ним договор, мы придерживаем по утрам собаку, за это он отдает нам ничьи письма и лишние журналы, а газеты он бы и рад отдавать, но мы не берем, мы не читаем газет, а в журналах бывают красивые картинки и всякие полезные вещи, то крем, то влажная, остро пахнущая салфетка, а один раз была целая кошачья еда в черном с золотом пакетике, мы отдали пакетик собаке, собака отнесла его во двор и закопала и охраняла потом от Акасиу. Стоя на лестничной клетке и глядя на дым, мы вспоминаем, что Акасиу до смерти боится нашей собаки, он вбил себе в голову, что собаки не любят почтальонов, и, когда приходит, надевает поверх форменной рубашки черный плащ с поясом, чтобы казаться кем-то другим, но собака все равно на него кидается, собака просто не любит людей в черных плащах, а к почтальонам равнодушна, но, если мы расскажем об этом Акасиу, он перестанет отдавать нам письма и журналы.

– ну что, пошли? – спрашивает Акасиу, оказывается, он увязался за нами, стоит тут в своем черном плаще с поясом и боится, что где-то в дыму прячется собака.

– пошли, – говорим мы, вытаскиваем наш коричневый пригласительный конверт, входим в дым и пропадаем. С этого момента мы ничего не видим, даже наших лиц, даже наших рук, только белое и серое, наверное, это и есть вечеринка, думаем мы.

Где-то в глубине шумно веселятся какие-то люди, звучит музыка, звенят стаканы. Мы не хотим идти туда, нам хорошо здесь, в дыму.

– я ничего не вижу! – ноет Акасиу. Таким же тоном он просит нас придержать собаку, чтобы он мог добежать до почтовых ящиков.

Мы тоже ничего не видим, но нам это нравится.

– ну, за борьбу с курением! – восклицает где-то в глубине чей-то голос и закашливается, нам почему-то становится смешно, и мы смеемся, смеемся…

Проигравший ставит выпивку

Герой и героиня сталкиваются у лифта, герой здоровается подчеркнуто дружелюбно, героиня отвечает коротко, почти сухо. У них есть какая-то предыстория, даже не предыстория, а так, предисловие, совсем маленькое, буквально несколько строк от автора, ровно столько, чтобы герой заулыбался, скорее довольно, чем приветливо, а героиня – отвернулась и покраснела, не вся, только скулы и почему-то шея пятнами, некрасиво, но нам-то что, играем, играем, возбужденно шепчешь ты, толкая меня локтем, ну хорошо, играем, мне герой, тебе героиня, проигравший ставит выпивку, почему тебе всегда герой, обижаешься ты, ладно, пусть тебе герой, а героиня – мне, один-ноль, я веду, я смошенничала с героиней, не отвлекайся, шипишь ты, играем!

В лифте они говорят о погоде, вы заметили, как сегодня холодно, выговаривает героиня сопротивляющимися губами, зима, веско отвечает герой, декабрь, и снова улыбается, заставляя героиню опустить глаза и уставиться на носки своих ботинок, какие дурацкие ботинки, думаю я, разве же можно такое носить, молчи, яростно думаешь ты и снова толкаешь меня локтем. Лифт останавливается на восьмом этаже. Мне выходить, говорит героиня, не поднимая глаз, – какие дурацкие, невыносимо дурацкие ботинки, тоскует она, зачем я их купила, кому я их купила, такая гадость, и совершенно мне не идут, мне тоже, говорит герой и поясняет, поймав оторопелый взгляд героини, мне тоже здесь выходить, и действительно выходит, пропустив героиню на полшага вперед и коротко, но уверенно потрогав взглядом ее шею, спину и, не играй за меня, шипишь ты, не смей, не злись, говорю, один-один, хорошо? Они идут по коридору, по вытертой зеленой тканевой дорожке, героиня старается держать спину прямо и считает шаги, герой ничего не считает, он просто себе идет, у него красивые плечи, и лопатки под тонким свитером ходят красиво, многообещающе ходят лопатки, жалко, героиня на полшага впереди и не видит. Героиня останавливается рядом со своим номером, чувствуя героя всей своей сведенной от усилия спиной. Ну, говорит она чуть громче и пронзительнее, чем ей бы хотелось, морщится и замолкает, это ваш номер, удивляется герой, действительно удивляется, даже улыбаться перестал, а я вот… в соседнем…

Героиня захлопывает за собой дверь, решительно поворачивает засов, делает два громких шага внутрь комнаты и тут же возвращается на цыпочках и прикладывает ухо к двери. ей кажется, что она слышит, как герой ходит по комнате, она почти видит его, вот он стаскивает свитер, вот идет, голый по пояс, к окну, героиня представляет его себе подробно, в деталях, и лопатки ходят красиво, как наяву, героиня упирается лбом в холодную дверь и еле слышно поскуливает, два-один, торжествующе шипишь ты, получи!

Герой тем временем уселся на кровать и сидит там, как подтаявший сугроб, где его плечи, где лопатки, свитера он не снял и не собирается, ему как-то зябко, и куда, интересно, вяло думает он, делась его теплая куртка, а может, он думает, что надо бы