Читать книгу "Энигма-вариации - Андре Асиман"

Ты, понятное дело, никогда на меня не смотришь. Особенно на террасе, где ты сидишь и поглощаешь утреннюю порцию — половину протеинового батончика. Не смотришь ты и когда перед игрой растягиваешь мышцы ног у перил. Когда ты растягиваешься, я никогда не подхожу близко; жду или нахожу для растяжки другое место. А ты подходишь прямо ко мне, кладешь одну ногу на перила, тянешь икру, потом другую — без всяких задних мыслей. Я стараюсь к тебе не приближаться, потому что мне очень этого хочется. А ты можешь мимоходом дотронуться до моей ступни — так уже было однажды — и даже не заметить того.

Бывает, что мы поиграли каждый по часику с утра и ты уже снял футболку перед душем, — мне нравится, как по спине твоей катятся блестящие капли пота. Губы так и рвутся к твоему телу. Хочется ощутить твой вкус, познать тебя губами.

Ты обо мне ничего не знаешь. Ты видишь меня. Но ты меня не видишь. Меня видят все остальные. Однако никто и не подозревает, что внутри у меня собирается гроза. Это мой потайной сокровенный маленький ад. Я с ним живу, я с ним сплю. Мне нравится, что никто не знает. Хочется, чтобы ты знал. Иногда страшно, что ты знаешь.

Для остальных я — самый жизнерадостный человек из всех, кто утром уходит с теннисного корта. Я шагаю к станции метро на Девяносто шестой улице, случается, что встречаю соседа, перешучиваюсь с соседом, в надежде, что ты — сзади, неподалеку, эта мысль бередит мне душу, даже если я уверен, что тебя сзади нет. Частичка души хочет, чтобы ты видел меня счастливым, чтобы завидовал тому, отчего я так счастлив. Это вымышленное счастье я тащу с собой на работу и там приветствую всех такой жизнеутверждающей улыбкой, что она того и гляди перерастет в смех. Мне трудно сказать, истинное это счастье или притворное, но оно перетекает во все сферы моей жизни. Куда бы я ни пошел, я излучаю радость, и неким неведомым, но чудным образом эта поддельная радость озаряет и мою жизнь, и жизни тех, с кем я соприкасаюсь. Люди смотрят на меня, и я знаю, что они думают: а здорово он живет. Я со всеми флиртую, хотя на деле флиртую с тобой.

Никто не знает, почему я выгляжу таким счастливым, никто не знает, что довольный бодрячок, который так заразительно улыбается и живет такой полной жизнью, на деле — инопланетянин, скрывающийся среди землян под заемной личиной. Я выгляжу счастливым даже когда я один и счастливым быть не могу. Тем не менее тяга к тебе действительно доставляет мне счастье. Я ловлю себя на том, что насвистываю в сортире на работе. На днях в салат-баре я в ожидании начал что-то напевать. «Счастливый у вас денек», — заметила кассирша, в результате и ей перепало немного счастья. Работа доставляет мне счастье. Стоит мне улыбнуться — и сердце заводится с толкача. На длинных тоскливых заседаниях именно я поднимаю всем настроение, отпуская дурацкие замечания. Мистер Жизнелюб — лекарство от скуки!

Я далеко не сразу сообразил, что это мое счастье вовсе не вымышленное. Твой случайный взгляд или вскользь брошенное «Привет» способны вызвать прилив счастья на целый день. Пусть мне не дано к тебе прикасаться, для счастья достаточно тебя видеть. Для счастья достаточно тебя желать. Мысль о том, что я способен выкрасть мельчайшую долю секунды и прижаться щекой к влажному пушку на твоей груди, только что из душа, делает жизнь осмысленнее и радостнее, чем все, чего я хотел и что делал в последнее время. Я целый день, каждый его миг, думаю про твою кожу.

Порой встревает работа. Работа занимает голову. Работа — моя ширма. Вся моя жизнь — ширма. Я сам — ширма. У меня настоящего нет ни лица, ни голоса, мы с этим настоящим не всегда рядом. Как гром после молнии, этот настоящий может оказаться очень далеко. Иногда гром не гремит вовсе. Только вспышка, а потом — тишина. Когда я тебя вижу, всегда — вспышка, а потом тишина.

Мне хочется об этом рассказать. Вот только рассказать некому. В голову приходит только отец, но его уже нет в живых. Тебе бы он понравился. И ты бы понравился ему.

Я окутан молчанием, точно дерюгой — нищий, приткнувшийся в убогом подвале. Я тоже в подвале. Моя страсть питается всем, кроме воздуха, а потом сворачивается, как скисшее молоко, которое никогда полностью не скисает. Замирает на полдороге. И пусть она каждый день по чуть-чуть гробит сердце, сердцу полезно все, что его трогает, это как чувство, это становится чувством. Да, сам я с тобой не заговариваю, но всегда надеюсь, что заговоришь ты, ты же молчишь, потому что я молчу, потому что мы погрузились в молчание, даже не начав разговора.

Впрочем, ты не заговариваешь ни с кем на корте. Однажды я услышал, как один из пожилых посетителей спросил, можно ли с тобой сыграть. Смелое заявление, поскольку играешь ты отлично. Я позавидовал его отваге. Как только прозвучал вопрос, ты улыбнулся и ответил:

«Можно, пожалуй». Я позавидовал ему. Только через месяц я сообразил, что «Можно, пожалуй» — это вежливый отказ, на деле означающий: «Никогда».

Ты всегда немногословен. Во время двухминутного отдыха после растяжки ты стоишь и смотришь на деревья отрешенным, почти скорбным взглядом, уносящим тебя в какие-то дали. Ты кажешься печальным, бледным. «Тебе грустно? -хочется мне спросить. — Тебе что, не нравится теннис?»

Полагаю, тебе совсем не грустно. Тебе никто не нужен. Ты — крепкая цитадель, гордая своими укреплениями и разноцветными знаменами, плещущими на летнем ветру. Каждое утро я слежу, как ты приходишь на корт, как играешь, как уходишь через полтора часа. Всегда одно и то же, ты не бываешь хмур, но неизменно молчалив. Иногда ты произносишь: «Прошу прощения», если я оказываюсь у тебя на дороге, или: «Спасибо», если твой мяч улетает ко мне, а я бросаю его обратно. Эти слова привносят утешение в ложные надежды и надежды в ложные посулы. У меня появляется хоть что-то вместо ничего. Даже мысль о том, что из ничего ничего не бывает, дает мне точку опоры и пищу для размышлений, когда я просыпаюсь посреди ночи и не вижу ничего: ни темноты вокруг, ни жалюзи на окнах, ни подвала, ни даже надежды и ложных утешений, а только радость от прикосновения твоей воображаемой ноги к моей. Иллюзия постоянного поста лучше неотвратимости голода. Похоже, что у меня, как это принято называть, разбито сердце.

Иногда мне хочется повернуться лицом к стене спальни и излить ей свою душу. Но чем помогут разговоры с темнотой? Лучше все это бросить, но я не могу. Я — как человек, который забыл сойти с поезда и проехал конечную остановку.

В пятницу по вечерам я выхожу с работы, поражаюсь потоку фар — машины, автобусы, лихорадочная сутолока велосипедов и парней из службы доставки, которые с риском для жизни проносятся мимо одного красного светофора за другим, и все эти люди, которые что-то делают, куда-то направляются, — одно дуновение свежего вечернего воздуха, и мысль возвращается: я зря трачу жизнь, я совсем одинок. В сердце струей вливается нежность. Впрочем, меня не проведешь. Нежность — это подложная любовь, поверхностная любовь, пошлое цивильное лицо любви.

В такие вечера я иногда не сразу отправляюсь домой. Зачем домой? Что там ждет? Лучше постоять на тротуаре, придумать причину дойти пешком до следующей автобусной остановки, а потом еще до следующей. Бывает, я захожу в какой-нибудь магазин, забываю про работу, забываю про всех, позволяю себе погрузиться глубже, потому что мне хочется страдать, хочется причинять боль, хочется что-то чувствовать, даже если я знаю, что мысли о тебе не продержатся долго, их сметут запахи и суета большого магазина, и мысли обязательно уклонятся к другим предметам, другим лицам, и в толпе я тебя потеряю и уже не припомню лица.