Читать книгу "Французская политическая элита периода Революции XVIII века о России - Андрей Митрофанов"

Оценивая роль Петра I, Шерер сравнивал его достижения только с заслугами Екатерины II. Если Петр призывал в Россию иностранных полководцев, инженеров, мастеров, то Екатерина продолжила эти начинания, несмотря на извечные предрассудки против иноземных нововведений: «Екатерина, достойная наследница Петра, была готова к тому, чтобы завершить великое дело создателя России, употребить все средства, чтобы оставить иностранцев в своих землях»[297].

Вопрос о состоянии цивилизации в России оставался основным для многих авторов того времени, не стал исключением и Шерер. В «Анекдотах» он рисовал картины российской жизни, используя контрастные противопоставления: с одной стороны, он показывал «дикость» и «варварство» коренных народов и крестьянства, а с другой - нравы просвещенной знати, развитие наук и искусств и роскошь столичной жизни. Шерер подчеркивал, что народное сознание как в начале, так и в конце XVIII в. все еще пронизано духом рабства и только верховная власть в этой стране способна являться двигателем прогресса.

Традиция уделять огромное внимание реформаторской законодательной деятельности русских монархов, укоренившаяся в общественной мысли XVIII в. во многом благодаря влиянию «Духа законов» Ш.-Л. Монтескье, в первые годы Революции не исчезла и приобретала новое звучание[298]. Ведь изучение законов позволяло прояснить нравственный облик того или иного народа и уточнить степень его цивилизованности.

Нет ничего удивительного в том, что и в сочинении Шерера, носившего развлекательный характер, немало фрагментов посвящены именно теме законодательства. «Судебная администрация в России всегда полностью зависела от произвола [властей. - А. М.]. Может быть, это было следствием Воинского устава[299], введенного Петром I, включавшего как весьма мудрые статьи, так и многие варварские положения, применение и исполнение которых слишком опрометчиво было отнесено на счет благоразумия и рассудительности его творений»[300]. Суть петровских военных установлений, по справедливому заключению Шерера, сводилась к максимально жестоким наказаниям (включая смертную казнь), которые налагались на всякого нарушителя устава. По мысли французского публициста, петровские указы и правила следовало бы сравнивать с афинскими «законами Дракона», и общество не оставалось к ним равнодушным, в свою очередь оказывая влияние на правителя: «Заговоры и восстания, что часто возникали во время правления Петра, постепенно делали этого государя недоверчивым, жестоким и свирепым. Князь Меньшиков, который руководствовался теми же принципами, всякий раз, когда желал одержать победу над шведами, собирал войска и объявлял им, что в случае поражения все солдаты будут подвергнуты децимации и каждый десятый по воле судьбы закончит жизнь на виселице. Эта угроза среди приверженцев любой другой религии должна была вызывать многие дезертирства и стоила, может быть, нескольких побед русским, но не была способна смягчить их дикие и свирепые нравы»[301]. Насилие и жестокость власти заставляли русскую армию одерживать победы на поле брани любой ценой, проявляя при этом невиданную отвагу и выносливость, причины которых коренились, однако, до недавних пор в следовании догматам православия, полагал Шерер. Но, вследствие того, что религиозный пыл россиян постепенно все же ослабевал, «русский солдат может служить образцом для солдат всех прочих наций», делал вывод автор «Анекдотов»[302].

Не проводя различий между законами военными и гражданскими, Шерер их считал плодами петровской системы, одинаково порочными в своей основе. «Все эти законы порочны в своем основании: я хочу сказать, что во время их создания полностью пренебрегали принципами морали». И последующие семь десятилетий постпетровской истории доказали, по мнению Шерера, что нравы народа принудительно изменить практически невозможно[303]. Кроме того, издание законов, нарушающих нравы и обычаи народа, - замысел не только тиранический, но и применительно к России «бессмысленный», поскольку осуществление его влекло за собой последствия, не соответствующие поставленным целям. В связи с этим необходимо обратить внимание на мысль, выраженную еще в «Духе законов», о том, что законы «являются частными и точно определенными установлениями законодателя», а нравы и обычаи, которые, не зная чувства меры, Петр стремился изменить, суть «установления народа в целом»[304].

Скептически отзываясь о законодательстве российской монархии, публицист критиковал и полицию: «Самый большой недостаток полиции в России состоит в том, что она действует противоположно целям, с которыми она создавалась. Она приумножает беспорядки вместо того, чтобы их сдерживать и пресекать»[305]. Такой отзыв ярко иллюстрировал отношение публициста к государственному аппарату империи, созданному без учета народных обычаев и традиционной общественной морали.

Еще больший скептицизм обнаруживаем у Шерера по отношению к русскому обществу конца XVIII в. Он с осуждением рассказывал о социальном неравенстве и, прежде всего, о крепостном праве: «Крестьянин в России - это раб в полном смысле этого слова. Единственная вещь, которая отличает его от раба в Древнем Риме, - это то, что хозяин не имеет права распоряжаться его жизнью и смертью». Публициста поражала возможность перемещать людей из одной местности в другую и продавать на площади, отрывая от семьи отцов, матерей, детей, словно обычные вещи[306]. Как отмечал автор, даже стоимость земли в России рассчитывают исходя не из оценки ее качества и размеров, а принимая во внимание количество крепостных, которые ее обрабатывают. При этом Шерер положительно оценивал многие существующие со времен Петра порядки. Среди позитивных нововведений Петра I и его преемников он отмечал отмену патриаршества и абсолютное подчинение церкви императору, практику введения подушного оклада, а также отмену императрицей Елизаветой Петровной смертной казни[307]. Но к установленной также по воле Петра I для всего дворянского сословия обязанности служить Шерер относился с осуждением. «Манифест о вольности дворянства», подписанный Петром III, вызывал у французского публициста самое живое одобрение[308].