Читать книгу "Я медленно открыла эту дверь - Олег Дорман"

Я поспешно отвела глаза и уставилась прямо в зрачки Пантелеймона Кондратьевича, уже налившегося кровью от раздражения, которое было тем сильнее, чем меньше он и все окружающие понимали, кому, собственно, оно адресовано.

Наверное, мой взгляд отрезвил его. Он замолчал, начал что-то передвигать на своем столе, потом спросил сердито:

– У вас есть тезисы вашего доклада?

– Есть. Целая тетрадка. Только она карандашом написана.

Он опять вздохнул, видимо, окончательно поняв, что имеет дело с полной идиоткой, и приказал:

– Принесите.

– Вам отдать? – добросовестно уточнила я.

– В проходной оставьте! – взревел он.

– Я могу идти?

– Идите. И больше никогда не делайте докладов о том, чего не знаете.

– Больше не буду, – поспешно заверила я.

Уходя, я еще раз взглянула в сторону Михаила Ильича. Он изнемогал от смеха.

Дверь за мной захлопнулась. Секретарша, не знавшая, что именно происходило в кабинете, приветливо мне улыбнулась. Лейтенант вскочил со стула, чтобы проводить до лифта.

В проходной я сочла нужным доложить военному в окошке:

– Я еще вернусь. Мне тезисы нужно принести.

Он посмотрел на меня с уважением. Или мне так показалось.

Крутанулась «вертушка», и я оказалась на жаркой московской улице, где шла нормальная летняя жизнь, спешили люди, которым было абсолютно безразлично, где я побывала, что со мной произошло.

Из автомата я позвонила отцу и коротко рассказала ему, что случилось. Он почему-то обрадовался и начал хохотать:

– Ну, Милка, так входят в историю. Надо же, ноту по твоему поводу прислали! Всё, скоро прославишься. Приезжай, расскажи в подробностях.

– Мне еще тезисы нужно отнести, – грустно пожаловалась я.

– Какие тезисы?

– Ну, выписки из разных книг, журналов. Я боюсь, там ошибки и описки есть.

Он смеялся так, что у меня звенело в ушах. А потом вдруг озабоченно сказал:

– Если что нужно спрятать, собери и привези ко мне.

– Что спрятать? – не поняла я. – Нет у меня ничего.

Дома я отыскала тетрадку. Долго разглядывала исписанные карандашом неряшливые страницы, наконец свернула трубочкой, перевязала лентой, чтобы хоть как-то скрасить убогий вид. Отвезла, отдала суровому военному, уже другому, который долго не мог понять, чего я от него хочу.

Отвезла, отдала и забыла про это происшествие, потому что уже через несколько дней уехала на практику, а там началась другая, гораздо больше интересовавшая меня жизнь.

Тут бы и поставить точку. Но у давней истории оказалось продолжение.

Много лет спустя я попала в одну компанию, и за столом рядом со мной оказалась немолодая женщина, которую мне представили как сотрудницу журнала «Искусство кино». Вероятно, когда нас знакомили, фамилии не называли или произнесли невнятно. Мы разговорились, почувствовали взаимную симпатию.

Но тут кто-то из вновь пришедших увидел меня.

– О, и Мила Голубкина здесь!

Женщина встрепенулась и как-то по-иному на меня посмотрела.

– Вы – Голубкина?

– Да. А что?

– Если бы вы знали, как я когда-то вас ненавидела.

– Меня? Но почему?

– Да из-за вас сняли главного редактора нашего журнала, Ждана, меня понизили в должности, весь наш отдел перетрясли.

Оказалось, это она в далеком 55-м опубликовала злосчастный репортаж «В научном студенческом обществе ВГИКа», который ей принес кто-то из внештатных авторов.

Господи, от чего только не зависели тогда наши судьбы!

Иногда мне кажется, что всё это было не со мной. И вообще, было ли? Надо бы добраться до библиотеки и найти журнал с маленькой заметкой на последней странице, набранной самым мелким шрифтом.

Кстати, нашего ректора Лебедева тоже вскоре после того случая сняли, впрочем, кажется, к его большому облегчению. Он был киновед, достойный человек, автор многих фундаментальных исследований по истории советского кино, и ему было чем заняться в жизни.

Как это всё было глупо. Но тогда не казалось таким уж смешным.

44

Новый, 1957 год, последний в жизни отца, мы встречали с ним и его женой Еленой Леонидовной – Майей на даче у поэта Николая Тихонова. Было много народу, шумно, весело. Меня посадили рядом с папиным шофером по прозвищу Волдодуй, производным от его имени Володя, вальяжным, даже немного напыщенным, но глуповатым. В семье его любили и слегка посмеивались над ним. Почему-то Тихоновы решили, что это мой муж, и когда дело дошло до раздачи новогодних подарков, нам поднесли шоколадного негритёнка, к которому прилагалась бумажка со стихотворным текстом: «Я негритёнок бедный Том – я буду охранять ваш дом». Я была несколько обескуражена. А отец принялся хохотать так, что звенела и сотрясалась люстра. Он долго меня дразнил потом и изводил этим стихом.

Впрочем, к великому моему горю, не так уж долго. Жить ему оставалось полгода.

Я пишу эти строки в Переделкино, в Доме творчества, в старом корпусе, где на первом этаже в 13-м номере в последние годы часто жил папа. Папа вообще любил число 13 и считал, что я недаром родилась именно этого числа, в декабре.

Сейчас, когда иду к корпусу, всегда смотрю на его окно. Когда отца не стало, ему было 56 лет. Даже еще не исполнилось, чуть меньше месяца не дожил. Умер 5 июня, а день рождения у него 1 июля.

Мой старший внук родился тоже 1 июля – в день восьмидесятилетия прадеда, едва ли не в тот же час, по словам Татьяны Александровны, папиной сестры. Естественно, его назвали Владимиром. Все находят, что он очень похож на моего отца, только не такой крупный и не такой громкоголосый.

У папы было три или четыре инфаркта. Один очень обширный, который его сильно напугал. Тогда-то он совсем бросил пить. Курить, по-моему, перестал еще раньше.

Раньше всегда утверждал, что когда выпьет, ему легче пишется. Но именно в последние годы, после того как перешел на трезвый образ жизни, написал, думаю, лучшие свои книги – «Солнцеворот» и «Синяя весна». А к тому же подготовил к печати «Середину века» – книгу поэм, большинство из которых им было написано еще в Ташкенте, в эвакуации. Она вышла уже после его смерти.

Раньше, при жизни Сталина, их невозможно было опубликовать. Они затрагивали очень глубокие и острые темы – даже 37-й год. Я недавно перечитала и перепечатала на компьютере первые варианты этих «ташкентских» поэм. Еще не обработанные, несовершенные, но полные такой искренности, страсти, боли и взрывных раздумий, что мне стало жалко, что никто, кроме меня и еще нескольких человек, их не прочтет. Готовя к печати, отец их все-таки несколько пригладил, смягчил, округлил.