Читать книгу "Игра в жизнь - Сергей Юрский"

«Хроники текущих событий»? Очень опасно, за это берут. Читал. Изредка, больше случайно, но читал. Дома не держу, все отдал… кажется, все?.. Солженицын! Конечно. Но дома не держу. Обращение Сахарова к ЦК и правительству… «Дело Петра Григоренко»… это дома. Ай-ай-ай, это дома. Бродский? Ну разумеется, но это в порядке – Иосиф мой знакомый, я его поклонник, и точка. Дальше, дальше… Болтовня… где-то что-то ляпнул… шуточки, анекдот… ну, было… было… но что конкретно? Откуда вонь?

А на дне сознания уже маячит нечто определенное, несомненное – Баба Ася! Нянька нашей маленькой Дашки. При чем тут старая Баба Ася? А вот при чем: в первый год жизни Дашки Наталья от нее не отходила. А уж на второй надо было возвращаться на сцену. Искали няньку. Позвонил Ефим Эткинд: «Ищете? А у меня внучка выросла, наша нянька могла бы перейти к вам. Поговорим?» Поговорили. Познакомились, и Баба Ася, добрая и бестолковая, стала Дашкиной опекуншей. Вот и всё!.. Всё? Но время-то ломалось. И ломало все вокруг себя.

С ЕФИМОМ ГРИГОРЬЕВИЧЕМ ЭТКИНДОМ нас свела работа еще в 63-м году. В нашем театре была поставлена «Карьера Артуро Уи» Брехта. Ставил выдающийся польский режиссер Эрвин Аксер. А перевод пьесы сделал Ефим Эткинд. Спектакль вышел классный и гремящий. Публика ломилась. И мы – все участники спектакля – как-то спаялись, сдружились в необычной работе. Тогда и возникло это радостное знакомство. Мы процветали, и он процветал. Ефим Григорьевич был блестящим профессором Педагогического института. На его лекции шли толпами. Его литературоведческие книжки раскупали, как бестселлеры.

Не скажу, что мы стали очень близки. Пожалуй, нет. В работе мы после «Карьеры» не соприкасались. Но было много общих знакомых. Мы были, так сказать, в поле внимания друг друга. Книжки его я читал и многому научился в понимании литературы через эти книжки. А он… тут такое особое обстоятельство, младшая его дочь Катя стала моей постоянной зрительницей и, можно сказать, поклонницей – концерты мои, кажется, вообще никогда не пропускала. Ну, и Ефим Григорьевич стал проявлять любопытство. А вообще-то, времени было мало. Каждый активно занимался своим делом. За Эткиндом хвостом ходили восторженные студентки – в нем были черты настоящего героя. Его авторитет безоговорочно признавали и скептические юноши – он был прирожденным лидером.

Но время-то ломалось. Эткинд дружил и с Солженицыным, и с Бродским. Близко дружил. А в это время – конец шестидесятых – начались и взлеты, и пропасти будущих нобелевских лауреатов. Горько сознавать, что дружба, абсолютная доверительность, проверенная годами опасностей и гонений в СССР, в эмиграции сменилась отчуждением, разъединением. И с тем, и с другим. С каждым порознь, но похоже. А между тем Эткинд вовсе не утих в эмиграции. Слава его не была столь широка, как слава его бывших друзей, но в кругах знатоков, литературоведов, переводчиков он стал одним из лидеров уже мирового масштаба.

Вспоминаю нашу встречу в начале девяностых. Центральная Франция. Овернь. Фестиваль русской поэзии. Городок Ланжак. Нас поселили в старинном замке Шавиньяк-Лафайетт. Парк. Пруды, боскеты. Старые деревья. Старый мажордом с прямой спиной, гордым профилем и весьма ехидным юмором. Утренний колокол, созывающий жильцов замка на скромный, но добротный завтрак в общую столовую. Мы – это российские представители: Алла Демидова, Дмитрий Александрович Пригов с женой, переводчица Маша Зонина, мы с Наташей Теняковой. Я вел мастер-класс для молодых французских актеров. Работали мы в старинном монастыре километрах в двадцати от замка. В мое распоряжение предоставили машину, и я наслаждался трудовой благоустроенной жизнью, симпатичными учениками, мебелью в нашей комнате и пейзажем за окном, почти не изменившимся с XVIII века, отличными дорогами, отличным автомобилем… и отсутствием телевизора. Телевизоров в замке не было. Может быть, поэтому спать ложились рано, по-деревенски. На вторую ночь раздался стук во входную дверь. Стучали, как стучат в театре в пьесах из старинной жизни или в сказках, – стучали железной скобой о мощные дубовые доски. С трудом находя дорогу в полуосвещенных лабиринтах старинного замка, я спустился и открыл дверь. На пороге Эткинд. Бодрый, улыбающийся. С ним дама, сильная выразительная внешность, говорит по-немецки. Ефим Григорьевич, вдовствующий уже несколько лет, представил нам свою новую жену – Эльке. Они проехали километров пятьсот на машине, но вовсе не собирались спать. Напротив, они предлагали немедленно отметить встречу. И мы отметили. И довольно крепко отметили. Эткинд перечислял свои последние работы, затеи, передвижения по миру – конференции, лекции… список был внушительный. Еще выпили, и Ефим предложил пойти погулять по ночному парку… крепко подхватил свою подругу, и они тронулись первой парой… Ефиму Григорьевичу было тогда 73 года.

Я пишу эти строки в первые дни 2000 года. Прошло пять недель со смерти Ефима Эткинда. Он умер, когда в Женевском университете собирались торжественно и весьма международно-представительно отметить его 80-летие. Похоронили его в Бретани, на севере Франции. Эльке исполнила распоряжение завещания похоронить его рядом с могилой первой его жены – Екатерины Федоровны. На похоронах были обе дочери – Маша и Катя. Герой Ленинграда времен шестидесятых нашел успокоение на далеком берегу. Но никак нельзя сказать – на чужом берегу. Эткинд так органично вписался в Европу… и в Америку… Этот полиглот и несравненный знаток русской поэзии действительно стал гражданином мира. Нет, нет, не подумайте – не в смысле «почетным», которому кланяются подобострастно. Нет! Никогда он не был близок ни к каким властям. Он был частным лицом, лучше всех знающим литературу, особенно русскую. И до последнего дня не потерявшим любопытства к жизни.

Не забыть, как мы ехали тогда вместе из Ланжака в Париж, меняясь за рулем. Более пятисот километров. С разговорами, с остановками. Потому что Эткинду было интересно очень многое – в новом ресторане отведать новое блюдо, в старом кафе выпить традиционный особенный кофе, посмотреть сверху на пейзаж с вулканами, показать нам собор в Бурже, который он хорошо знает и любит.

В последний раз мы виделись в феврале 99-го. В Париже, в новой его квартире. Далековато – от Дефанс еще на трамвае и потом пешком. Квартира в громадном многоподъездном и многоэтажном доме. Планировка тут стандартная. Но какое это имеет значение! Книги! Библиотека определяет форму и дух всех эткиндовских квартир. И здесь тоже. Как крепко Ефим жмет руку. Он ведь бегает до сих пор по утрам! Катя с мужем Данилой. Эльке. Ее брат. Разговор о книгах. Ефим дарит мне последние свои труды: «Там, внутри» – о русской поэзии XX века – и «Очерки психопоэтики русской литературы XVIII–XIX веков». Каждая страниц по пятьсот. (Грешная мысль – как же я их повезу в Москву, тяжесть-то какая!) Он говорит: «Сережа, а можешь еще захватить рукопись в Москву? Там за ней придут. Можешь?..» Я мнусь: «Большая?» – «Честно говоря, большая, больше тысячи страниц…» – и вынимает пачку листов – рукой не обхватить. И я не взял! Не могу, говорю, некуда, прости, говорю!

Вот и теперь говорю – прости, Ефим Григорьевич! За все прости! Я не смог перевезти эту тысячу страниц, но ты-то смог НАПИСАТЬ их! После всего, что было написано ранее. И перед тем, что еще могло быть написано. Прости! Земля пусть будет пухом тебе там – в далекой, неведомой мне Бретани.