Читать книгу "Мой мальчик - Ник Хорнби"

Поэтому Рождество было временем злобы и обид, сожалений и взаимных упреков, попоек или приступов лихорадочной и до смешного бесполезной деятельности (однажды на Рождество его отец написал целый, никому не нужный мюзикл в тщетной попытке доказать долговечность своего дарования). Конечно, это было и временем подарков у камина, но уже в девять лет Уилл с удовольствием обменял бы свои "волшебные перья" и машинки Бэтмэна на чуточку мира и добра.

Но все изменилось. Его отец умер, а они с матерью потеряли связь с его сводными братом и сестрой, которые все равно были взрослыми и скучными. Рождество он обычно проводил в семьях друзей или подруг, и единственным напоминанием о том времени оставались "Суперсани Санты" да чеки, которые катились к нему на "санях" по белому снегу. Но ему этого было больше чем достаточно. Уилла всегда интересовало, есть ли на свете еще хоть одна такая же глупая песенка, в глубине которой кроется столько же боли, отчаяния и разочарований. Вряд ли. Может быть, бывшая жена Боба Дилана[44]не часто слушает песню "Кровь на рельсах"[45]; но "Кровь на рельсах" — это другое дело: в ней ведь и поется о горе и страданиях. В "Суперсанях Санты" ничего такого вроде бы не было, но всякий раз, слыша ее в лифте универмага или по громкоговорителю в супермаркете в дни перед двадцать пятым декабря, он чувствовал, что ему необходимо глотнуть чего-нибудь покрепче, или сходить к психоаналитику, или от души поплакать. Может быть, где-то в мире есть такие же, как он; может, ему следует создать группу поддержки "Популярные свежие хиты", на собраниях которой богатые и озлобленные мужчины и женщины будут сидеть в дорогих ресторанах и разговаривать о собственных кошмарах: "песиках", "птичках", "бикини", "разносчиках молока" и всяких ужасных танцульках.

На это Рождество у него не имелось ровным счетом никаких планов. Подружки у него не было и, следовательно, не было родителей подружки; и хотя у него были друзья, к которым он мог бы нагрянуть, ему этого делать не хотелось. Он останется дома, посмотрит тысячу фильмов, напьется и обкурится. Почему бы и нет? У него, как и у всех, есть право на отдых, даже если отдыхать ему и не от чего.

Если первым, о ком он подумал, услышав скрипачку в метро, был его отец — неистребимый дух праздника Рождества из его прошлого, — то вторым стал Маркус. Непонятно почему. Он не слишком часто вспоминал о нем после случая с кроссовками и не видел с тех пор, как Фиона выволокла сына из квартиры Уилла на прошлой неделе. Может быть, он вспомнил о нем потому, что Маркус был, по сути, единственным ребенком, которого он знал, хотя Уилл и сомневался в том, что он достаточно сентиментален, чтобы верить в отвратительное заблуждение, будто Рождество — это праздник детей; более правдоподобным объяснением было то, что он провел некую параллель между детством Маркуса и своим собственным. Не потому, что был тогда зубрилой в немодных кроссовках, — напротив, он всегда носил правильную обувь, правильные носки, правильные брюки и правильные рубашки и делал правильную стрижку у правильного парикмахера. В этом, по мнению Уилла, и заключался смысл моды — она позволяет тебе быть с крутыми и сильными и находиться по другую сторону баррикад от отверженных и слабых. К этому Уилл и стремился, а чтобы успешно избегать нападок, он сам нападал на других, активно и с удовольствием.

Но обстановка в доме Фионы во многих отношениях напоминала дом Фриманов: в нем царила та же атмосфера безысходности, разбитых надежд, неразберихи и просто откровенного психоза. Конечно, Уилл рос, купаясь в деньгах, а у Маркуса не было ни гроша, но, чтобы стать психом, деньги не нужны. И что с того, что Чарльз Фриман прикончил себя дорогим виски лучших сортов, а Фиона пыталась отравиться дешевыми транквилизаторами? Эти двое все равно нашли бы, о чем поговорить на вечеринке.

Уиллу не очень понравилась такая параллель, потому что это означало, что, имей он хоть каплю порядочности, должен был бы взять Маркуса под свою опеку и, используя собственный опыт жизни с ненормальным родителем, помочь мальчику обрести душевное спокойствие. А делать это ему не хотелось: требовалось слишком много усилий и контактов с людьми, которых он не понимал или которые ему не нравились; поэтому он предпочел смотреть "Обратный отсчет" в одиночку.

Но в любом случае он забывал, что не может полностью контролировать свои отношения с Маркусом и Фионой. В проклятый день двадцатого ноября, после чертова девятнадцатого ноября, когда он уже почти решил, что Маркусу придется обойтись без его помощи, Фиона позвонила ему и начала нести по телефону всякую чушь.

— Маркусу не нужен отец, а уж такой, как вы, и подавно, — сказала она.

Уилл совершенно растерялся уже в начале разговора. До этой фразы он всего-то и успел произнести хоть и немного настороженное, но все же вполне дружелюбное "Здравствуйте, как поживаете?".

— Не понял?

— Кажется, Маркус решил, что ему нужно общество взрослого мужчины. Фигура отца. И каким-то образом в этой связи всплыло ваше имя.

— Ну, Фиона, я уж точно могу уверить вас в том, что эта идея исходит не от меня. Я не нуждаюсь в обществе мальчика, и мне уж точно не нужна фигура сына. Вот и все. Надеюсь, мы достигли в этом смысле понимания.

— Так, значит, вы не станете с ним встречаться, даже если он этого захочет?

— Почему бы ему не использовать своего отца в качестве фигуры отца? Разве это не самое простое решение, или я чего-то недопонимаю?

— Его отец живет в Кембридже.

— В том Кембридже, что в Австралии? Или в калифорнийском Кембридже? Видимо, речь уж точно не идет о Кембридже, до которого рукой подать по трассе М11?

— Маркус не может добраться туда по М11. Ему всего двенадцать лет.

— Подождите минутку. Вы позвонили, чтобы сказать мне, чтобы я держался подальше от Маркуса. Я вам ответил, что у меня нет никакого желания держаться к нему поближе. А теперь вы мне говорите… Что? Видимо, я что-то упустил.

— Вы, кажется, рады от него избавиться.

— Так, значит, вы не просите меня держаться от него подальше? Вы предлагаете мне оформить над ним опекунство?

— Вы можете вести разговор, не прибегая то и дело к сарказму?

— Просто объясните мне четко и ясно, не меняя мнение в середине фразы, чего вы от меня хотите.

Она вздохнула:

— Не все так просто, Уилл.

— Так вы звоните, чтобы сказать мне это? Видимо, я превратно истолковал тот пассаж, когда вы говорили, что для роли опекуна я самый неподходящий человек в мире.

— С вами действительно трудно иметь дело.

— Так не имейте со мной дел! — Он уже почти кричал. И был положительно зол. Они говорили меньше трех минут, а ему казалось, что этот разговор станет делом его жизни; что каждые пару часов он будет класть трубку, чтобы поесть, поспать и сходить в туалет, а все остальное время Фиона будет говорить ему одно, а потом совершенно другое, и так до бесконечности. — Просто положите трубку! Бросьте трубку! Я, честное слово, не обижусь!