Читать книгу "Свои, родные, наши! - Елена Арсеньева"

– Дементий! – крикнула Таисия Александровна.

Но уже некому было ответить ей. Некому…

* * *

Как ни грозила Лиля вызвать полицию, если Арефьев снова начнет досаждать ей своими визитами, все было бесполезно. Он приходил снова и снова. Конечно, выбирал время, когда Ариша могла быть одна дома, но порою они с Лилей все же сталкивались. И без скандала тогда не обходилось. Лиля выталкивала Арефьева за дверь, а он цеплялся за притолоку и кричал: «Я тебя хочу!» – или: «А ты помнишь, из-за кого я здесь оказался?!» В общем, все это выглядело враз карикатурно, позорно и отвратительно. Но после ухода Германа Лиля легко вытряхивала из памяти воспоминания о нем. Хуже бывало, когда он беспощадно бил по самому больному:

– Морозова ждешь? А ему командировку не дают? Чепуха! Че-пу-ха! Если бы он хотел, сто раз бы приехал. Но у него в Москве столько баб, что он давным-давно о тебе забыл. Зачем ты ему нужна? Кому ты вообще нужна?!

Лиля от таких разговоров буквально теряла голову и начинала названивать Сергею, умоляя снова и снова подтвердить, что он любит ее, что у него никого нет, и он снова и снова повторял, что – любит, что после их встречи в Лондоне он в самом деле живет только мыслями о Лиле, он верит и надеется, что они скоро встретятся снова!

Он не лгал. Лгал Герман, который уверял, что Сергею раз плюнуть – добиться командировки в Лондон. Даже при тех послаблениях, которые получила пресса после начала перестройки и внезапно обрушившейся на страну задушевной дружбы с бывшими врагами, странами капиталистического лагеря, даже несмотря на всяческий плюрализм и оголтелую свободу слова, добиться зарубежной командировки в самые «сладкие» уголки мира (а Лондон принадлежал именно к таким!) было очень непросто.

– У тебя там баба, что ли? – впрямую спросил Сергея главный редактор, порядком утомленный его настойчивостью.

– А это уж не ваше дело, – буркнул мигом замкнувшийся Сергей.

В конце концов сторговались. Сергей срочно пишет статью о русских на Аляске (оттуда только что вернулся фотокорреспондент с массой материала), а главный «подумает» насчет Лондона.

Рассеянно перебирая пачку фотографий, уже несколько утомленный созерцанием бескрайних снежных просторов, собачьих упряжек и забавных, каких-то ненатуральных городков, возникших в Клонд, на Юконе, на месте описанных Джеком Лондоном старательских поселков во времена знаменитой «золотой лихорадки», Сергей зацепился взглядом за один из снимков. Это была фотография летчиков авиакомпании «Alaska Flying». Компания принадлежала американцам, но среди пилотов были и русские.

Лицо одного из них, стоявшего поодаль от остальных, показалось знакомым – причем настолько, что Сергей решил, что у него просто галлюцинации.

Спросил фотокора, кто этот человек.

Тот не помнил:

– Но в крайнем случае можно написать в авиакомпанию, узнать. А что ты прицепился, знакомый, что ли?

Сергей пожал плечами.

– Так, похож кое на кого…

Пилот был очень похож на… Костю Говорова. На того самого, о ком Лиля совсем недавно сказала: разбился, погиб. Но ведь… официальная версия – пропал без вести?

– Черт, ну как же ты не записал его имя?! – набросился Сергей на фотокора.

– Да он один раз мелькнул, случайно в кадр попал, – оправдывался тот. – Я даже не знаю, русский он или нет. Может, просто мимо шел!

Сергей взял лупу.

Лицо летчика было окружено бородой и перечеркнуто уродливыми шрамами – и теперь казалось чужим. Да, понятно, что он не стремился попасть в кадр, такой изувеченный… Нет, все же Сергей ошибается, наверное, и впрямь случайное сходство.

– А, вспомнил! – вдруг закричал фотокор. – Джон, вот этот пилот, – он ткнул пальцем в снимок, – крикнул: «Кон, давай к нам!» А он повернулся и ушел. Но фамилию я не знаю.

Кон… Это уменьшительное имя, а полное, наверное, Коннор или Конрад. У Сергея были знакомые американские журналисты с такими именами. Да, они предпочитали называться просто Кон.

А вдруг… А вдруг это никакой не Коннор и не Конрад?!

– Давай адрес компании, – решительно сказал он. – И сделай мне отдельный снимок этого Кона. Увеличь лицо максимально. Сможешь быстро?

– Ты быстро обработаешь мои записи – а я быстро сделаю снимок, идет? Баш на баш! – ухмыльнулся фотокор.

* * *

После похорон Шульгина Таисия Александровна так изменилась, что у Говорова сердце болело от жалости, когда он ее видел. Была красивая женщина, хоть и в годах, так сказать, – и вдруг в одночасье стала старухой. Из дому почти не выходила – только на кладбище. Похудела, поблекла… Носила только черное. И перестала делать ту прическу, которая так нравилась Шульгину: когда прямые волосы мягкими прядями спускались вдоль лица, слегка загибаясь на концах. Теперь на голове у нее был тот же ворох безудержных кудрей, с какими помнил ее Михаил Иванович, – вся разница, что кудри эти были не светло-русыми, как раньше, а сплошь седыми.

Но Говорову было все равно. Он никогда не мог привыкнуть называть ее Таисией Александровной – она всегда была для него только Тася.

Так же он назвал ее и сейчас.

– Вот что, Тася, – сказал Говоров решительно, когда проводил ее домой после годины со дня смерти Шульгина, которую провели в небольшой столовой. – Переезжай-ка ты ко мне. Нас столько связывает, столько пережили… Дочка, внучки… А то ты здесь совершенно одна. И я один. И, поверь мне, это не будет предательством перед памятью Дементия!

Тася слушала молча, не перебивая, но, лишь он закончил, покачала головой и тихо сказала:

– Нет, Миша, не могу. Совсем не могу!

Говоров только вздохнул. Другого ответа он и не ждал. Нет, ждал… Но знал заранее, что именно она ответит.

Такая у него судьба – слышать от Таси вечное «нет». Был Дементий, теперь нет его – а ничего не изменилось!

Вот горе-то…

– А ты знаешь, – тихо сказала Тася, – весь этот год мне кажется, что сейчас он из комнаты выйдет и меня позовет… а меня и дома нет.

– Понимаю, Тася, но… – начал было Михаил Иванович, да и осекся: Тася подняла на него совершенно пустые, мертвые глаза, и голос ее был безжизненный:

– Я его любила. И мне очень жаль, что я не сказала ему тех слов, которых он заслуживал и которых ждал от меня годами.

Ревность так и ударила Говорова! Ревность к Шульгину, которая не умерла вместе с ним, хотя Михаил Иванович был в этом уверен. Оказывается, ревновать к мертвому можно так же сильно, как и к живому. Но как же обидно, как больно, как пусто на душе!..

– А меня… не жаль? – спросил он с горечью.

Таисия Александровна на миг зажмурилась, а потом мягко сказала:

– Мишенька, но ты сам во всем виноват. Прости…

Говоров резко встал и торопливо произнес: