Читать книгу "Взгляд сквозь пальцы - Елена Арифуллина"

Нигде ни души. Тихо… как на кладбище. Перекликаются горлицы где-то высоко в кроне серебристого тополя. Пахнет прогретой землей и полынью – вон целые заросли неподалеку. Сейчас хорошо, а каково здесь будет поздней осенью или промозглой приморской зимой? Смогу ли я вообще найти логово, которое сейчас собираюсь обустроить, – до сих пор я твердо знала, что могу заблудиться в трех соснах? Что я буду есть и как смогу прокормиться, если уже сейчас жру как борец-тяжеловес?

Нет ответа.

Я развернула лопатку и принялась за дело. Приподняв несколько побегов плюща, врылась в склон, долбя спекшуюся под солнцем землю и с трудом перерубая корни кустарника. Часа за два удалось выкопать пещерку, где смог бы поместиться Макс. Вряд ли я в лисьем облике буду крупнее. Еще бы знать розу ветров, чтоб не задувало. Хороший хозяин занавешивает лаз в собачью будку – а мне кто мешает принести сюда старое одеяло? И, наверное, запас сухого собачьего корма на НЗ.

Могла ли я подумать, что придется заниматься такими вещами? Всего-навсего оказалась в нужное время в нужном месте – и жизнь переломилась надвое. Не переломилась. Просто кончается. Кончается моя собственная жизнь, а начинается нечто совершенно непредставимое.

И тут меня осенило – да так, что я застыла с лопатой в руке.

Если бы с лисой разминулась я, то на моем месте сейчас были бы Катька или Дашка. Вторая квартира на площадке стоит пустая. На первом этаже Кицьке просто негде было лечь, да и ей, наверное, хотелось покоя, как любому умирающему существу. Вот такая диспозиция.

Все могло быть еще хуже. Это всегда полезно вспоминать, когда кажется, что хуже уже некуда.

Я отряхнула джинсы, упаковала лопатку и стала продираться к дорожке. На полпути обернулась, поглядела на склон – вроде ничего не заметно, сверху маскирует плющ, а снизу бурьян и кустарник. Если не присматриваться, все выглядит так, как было. А кто будет присматриваться? От кого прятаться, кому я нужна? Рассудок не мог ничего подсказать, а инстинкт твердил: надо спрятаться, залечь, хотя бы на первое время.

Из-под ног прыгали кузнечики, мелькали перед глазами, чтобы вновь кануть в непролазный бурьян. Что-то подсказывало: хорошо, что их здесь так много, если кто-то подойдет, я увижу, услышу.

Лавируя между остатками оградок, незаметными в зарослях, спотыкаясь о надгробия, я выбралась на дорожку. Надпись на плите, вросшей в землю совсем рядом, почти не читалась, но фита в слове «Феодор» была ясно видна. Я протерла плиту ладонью. Того, кто под ней лежал, похоронили весной восемнадцатого года. Судя по виду могилы, с тех пор ее никто не навещал – видно, быстро стало некому. Да и весь этот участок выглядел заброшенным чуть ли не с того же времени. Будем надеяться, что сюда никто не забредет, разве что случайно.

Я еще вернусь – с одеялом, сухим пайком и хорошо наточенной лопаткой. А пока надо убираться отсюда: дел до черта, а времени все меньше и меньше.

Изрядно поплутав, я все же выбралась на главную аллею, ведущую к выходу. Здесь хоронили недавно, несколько лет назад, и могилы были ухожены. Шагая, я рассматривала памятники, читала надписи: «Помним. Любим. Скорбим», «От жены, детей и внуков», «Покойся с миром», «Поленька, зачем ты нас оставила?»

Я подошла к оградке и перечитала еще раз. Да, именно так. Кто задавал вопрос, на который нет ответа? Позолоченные буквы глубоко врезаны в белый мрамор. На узкой стеле выгравирован портрет. Лицо девочки-подростка в три четверти: точеные высокие скулы, стройная шея, глаза чуть прищурены, словно от солнца. В приподнятых уголках губ тень улыбки, будто ей шепнули что-то смешное, но сейчас смеяться нельзя – зато потом она будет хохотать во весь голос, встряхивать распущенными волосами, чувствуя, что кто-то ею любуется, не отводя восхищенных глаз… Как художник несколькими штрихами показал тяжелую гриву волос – кажется, что они уходят в толщу камня? Что-то подобное уже было когда-то… ну да, Бунин, «Легкое дыхание», Оля Мещерская. «Этот венок, этот бугор, этот дубовый крест… Возможно ли, что под ним та, чьи глаза так бессмертно сияют с этого фарфорового медальона?»

Ах, Иван Алексеевич, неужели вы надеялись, что вам ответят?

Ветер подхватил ветки плакучей ивы, посаженной у памятника, тени заиграли на камне, и лицо девочки стало совершенно живым – настолько, что я погладила рисунок. Камень обжег таким холодом, что я с трудом удержала крик, отдернула руку и принялась дышать на ладонь, как в детстве, когда стягиваешь с уже ничего не ощущающей руки мокрую от растаявшего снега варежку.

Когда чувствительность восстановилась, я осторожно прикоснулась к памятнику – не к портрету, а к полированному участку стелы. Гладкий прогретый камень, ни следа пронизывающего до костей холода – и откуда бы ему взяться? Памятник залит солнцем, и, похоже, не первый час. Позолоченные буквы продолжают задавать свой вопрос в никуда. Сколько же ей было? Я отняла одну дату от второй. До шестнадцати она не дожила. Почему? Какая теперь разница…

В этой же ограде второе надгробие – меньше и проще, из черного гранита. Та же фамилия, старше на двадцать шесть лет, и пережила девочку на год. Мать, конечно. Видно, все деньги вбухала в памятник дочери, на свой осталось куда меньше. В оградке хватит места еще на одного – кого? Кто-то остался, могилы ухоженные. Каково ему приходится?

Проницательная ты наша… Вернись на землю и займись своей жизнью.

– Здрасьте, Ольгадреивна, а че-то вы тут делаити?

Коля-Штых был известным и уважаемым человеком – в узких кругах, куда входила и я. Этому не мешали ни его молодость – всего двадцать пять лет, – ни то, что он с трудом читал по слогам и не знал таблицы умножения. В конце концов, вспомогательную школу-интернат он закончил без единой тройки. А еще он не пил и не курил, был надежен, порядочен, трудолюбив и аккуратен. Он уже успел стать мастером в своем деле и зарабатывал куда больше меня – с моим красным дипломом, первой категорией и стопкой свидетельств о повышении квалификации.

Коля-Штых был могильщиком, и его услуги ценились очень высоко. Они того стоили.

– Я всегда на штых глубже копаю! – говорил он. И это было правдой.

Несмотря на дефект речи и вспомогательную школу за плечами, Коля считался завидным женихом на барачной окраине города. «Настоящий мужик» – был вердикт тамошних старожилов. А то, что Колины мозги родители пропили еще до его зачатия, так это с каждым может случиться. Они пили и сейчас, поскольку ничего другого на людской памяти делать не умели. Коля держал их в строгости: в огородную пору запирал в сарае для вытрезвления, а потом сдавал посуточно в аренду по твердой таксе. Сам он пахал как трактор «Катерпиллер». Деньги ему были нужны: он купил в рассрочку домик и собирался жениться.

На этой почве мы с ним и познакомились. Сразу после приезда я калымила в той школе, которую Коля закончил и куда приходил на свидания с невестой. Круглолицая, миловидная, недалекая Яна страшно стеснялась своей эпилепсии, а мне удалось ощутимо снизить частоту приступов. Коля оценил мои усилия и пожелал «познакомиться и отблагодарить». Когда я отказалась от «благодарности» (пакет винограда и неподъемный арбуз), Коля слегка растерялся, но быстро нашел нужную линию поведения и предложил «обращаться, если что, за бесплатно». Я пообещала, скрестив пальцы в кармане халата – на всякий случай. Коля окончательно уверовал в мою мудрость и иногда приходил посоветоваться по житейским вопросам.