Читать книгу "На суше и на море - Збигнев Крушиньский"

Сколько составило бы содержание (меня иногда занимают такие калькуляции) этой группы в пересчете на год? Пара тысяч километров, выложенных шоколадной плиткой, годы телефонных переговоров, море разливанное напитков, перехлестывающее через дамбу бумажных салфеток.

Я отверг все предложения, безоговорочно, хотя признаюсь, что какое-то время примеривался к портфелю министра кинематографии или связи. Сплетни о том, что меня отодвинули, просто смешны. Нельзя отодвинуть того, кто и так держит дистанцию.

Я вернулся в контору. У нас новые клиенты, из производителей синтетических материалов и по банковскому делу.

Работаю, обучаю молодежь. Лучше, чем когда бы то ни было, знаю механизмы, но стараюсь также замечать загадочный узор прожилок на листьях вяза. Все чаще хожу пешком, как доктор прописал. Слежу за курсами валют и начал наблюдать за поведением птиц над водой. Стартую ли еще когда? Не знаю, после выборов начинается работа избранного органа, так что пока будем следить за ней.

НИЩИЕ

Сажусь на перекрестке и оттуда вижу все: магистров, направляющихся на работу с папками, полными примечаний, докторов eo ipso, пенсионеров, забывающих, куда они направлялись, молодежь, мчащуюся на роликовых коньках, полицию, степенно прохаживающуюся, будто она повторяет в академии перепатетиков каждый километр, собачников, ведущих на прогулку своих короткошерстных и длинношерстных питомцев, ксендзов, на мгновение закрывающих своими просторными сутанами панораму (да вознаградит вас Бог!) иностранцам, ищущим направление и крутящимся вокруг своей оси с путеводителем в руках, женщин на последних месяцах беременности, без коляски, и исхудавших, толкающих коляску перед собой; прижавшиеся друг к другу пары, как будто идут через ущелье, и пары в разводе, идущие каждый сам по себе, каждый по своей колее, детей по одиночке (их тянут на выпрямленной в локте руке) или группкой, как на восхождении, держатся за веревку, голодных, спешащих на кухни к обеду, и тех, кто, не утерпев, уже жует сосиску, купленную в киоске фастфуд, наклонившись вперед, чтобы соус или горчица не капнули на рубашку; вижу десять минут ожидающих условленной встречи, четверть часа, и тех, что приходят с опозданием и уже не застают ее, так как она, разочарованная, только что ушла, и цветочки теперь вянут в его руке, на которой часы, на часах отчетливо видны деления; я мог бы быть посредником не только при этой встрече, несостоявшейся, но и при других, я, сидящий на перекрестке и видящий узкоспециализированных профессоров, ничего не понимающих в смежных дисциплинах, автомобили и мотоциклы, ожидающие на светофоре, из тех, кому сливают через трубку остатки несгоревшего бензина, карманников, льнущих к толпе точно пролетарии, с бритвой, уже приготовленной к броску, проституток, вышагивающих колышущим бедра шагом, на медленных оборотах, густо напомаженных, с подвешенной на золотой цепочке сумочкой, скрывающей коробочки с пудрой, которая, неловко задетая сутенером, рассыпает свое содержимое по тротуару и макияж какое-то время подчеркивает на плитах тротуара герб города — орла, стоящего на двух змеях и вонзившего в них когти, тогда как клюв, взятый в профиль, точно самолет, пробивает тучи, вижу и тучи, собирающиеся над костелом, успевшим и сгореть не раз и отстроиться за те века, пока стоит, потому что вижу я также и фон — контуры, обогащенные, если угодно, историческим моментом.

В средние века наше значение трудно было переоценить, да и потом наша роль, особенно в период социальных катаклизмов, заслуживает не одного исследования, но история предпочитает заниматься личностью, роскошествующей во дворце, а не сидящей на тротуаре с той самой поры, как только появились тротуары. Я мечтаю, чтобы каждый из моих предшественников оставил хотя бы беглую реляцию (беглую! — наши наблюдения никогда не бывают мелкими, поверхностными), которую я сейчас дописывал бы, сохраняя последовательность, как метеостанция, фиксирующая осадки, начиная с июля лета Господня, что позволяет построить график и кривую, как термометр, всегда работающий, никогда не отдыхающий, даже когда он показывает ноль градусов. Таким образом мы создали бы книгу почетных посетителей, выставленную не для избранных где-нибудь в укромном месте, а на публичной площади, для всех, книгу, в которую гость вписывает всего себя целиком. К сожалению, мои предшественники исчезли без следа, свети, Господи, над их душой неприкаянной. Вот почему я, одинокий, с трудом пробираюсь сквозь толпу, пока еще бесформенную массу, занимаю историческое место под стеною, вижу, как долгота перекрещивается с широтой, обозначив новые координаты, и начинаю работу с самого начала.

День выбираю самый что ни на есть будничный, крепко сидящий в неделе, например среду, день с обычным метеопрогнозом, то есть почти безоблачный, с легким понижением давления, которое может стать причиной замедленной реакции, но, несмотря на это, индекс биржевой активности сохраняет тенденцию роста и поэтому торговая площадка должна быть готова. Не предвидится никаких манифестаций, если не считать той, что идет беспрерывно и все-таки постоянно ускользает от камеры и глаза, — но не будем забегать вперед, наблюдения следует вести, что называется, один к одному. Частотность высокая, никаких помех в прохождении, пух пока что не торопится покинуть тополя, да и именины Евстахия тоже не должны стать помехой. Словом, садимся. Для почину бросаю сам себе немного мелочи: даже из колодца вода не пойдет, пока не вольешь в насос хотя бы стакан.

Первой подходит девочка, немного испугана, отдает мне сдачу с мороженого, только что купленного в киоске, неизвестно зачем дающем сдачу такими деньгами, пятидесятигрошовики — ненужные бренчалки, которые давно пора было бы изъять, смотрит мне в глаза, я бормочу благодарность, хотя в глубине души презираю подаяние даже большего номинала, и стараюсь не пропустить деталей, без которых не было бы панорамы. Я хоть и работаю по мелочи, но знаю, что на кон поставлены большие деньги.

Вскоре, как бы для симметрии мироздания, появляется мальчик, я жмурюсь — пусть думает, что я слепой и не вижу украшающего шов свежего пятна после йогурта, бледной точкой засевшего на уголке рта, рядом со слюной, что я не вижу грязи под его ногтями и что не заметил боязливого любопытства, каким он удостоит меня, прежде чем вприпрыжку убежит, легко так, потому что он станет легче на хороший поступок. Женщина, которая могла бы быть его матерью, оставляет первую банкноту, наклонившись при этом так, будто она что-то приподнимает, а не бросает в шапку. Я: «Дай тебе Боже!», отвечает: «Аминь» — молится на меня, что ли, прося помощи? Я ее благословляю как умею.

Старушка, благодарная судьбе за то что чаша сия миновала ее, отсчитывает злотый с пенсии — в принципе я мог бы помочь ей в смысле финансов, если бы она оставила номер счета или адрес.

У мужчины в светлом плаще, должно быть, на совести немало чего, и сомневаюсь, отпустится ли ему там за ту горстку с шумом падающих медяков — один летит мимо и катится по тротуару, в конце концов кто-нибудь его подбирает, рассматривает, не зная, кому отдать, замечает меня, подходит и добавляет к выручке, как маклер. Я и его благодарю за посредничество в операции: да пребудет мир в доме маклера.

Свободная от занятий молодежь, проходит группа, пять подростков, пинающих банку, находящуюся в середине эволюции от цилиндра к шайбе. Задевают шапку, я им грожу палкой, чисто епископ, бессильный старик.