Читать книгу "Максим Горький - Анри Труайя"

Горький, без сомнения, гордился тем, что принес свою отцовскую привязанность в жертву своим революционным принципам. Сделав это, он чувствовал себя романтическим героем. Но в действительности его пораженчество было гораздо более слабым, чем у Ленина. Всячески осуждая войну, он не решался открыто желать победы врага. В 1915 году он собрал из самых разных источников средства, чтобы издавать в Петрограде журнал «Летопись», редакцией которого он занялся. Эти средства происходили из источника загадочного. Поговаривали, что их дал один банкир-германофил, Манус, сторонник русско-германского альянса, или некий Ризов, посол Болгарии в Берлине. Но Горький только посмеивался над этими обвинениями. По его мнению, все средства были хороши, чтобы расшатать отсталые убеждения. Кроме того, не стоило понапрасну злить цензуру. Яд отпускался точными дозами. Иногда даже редакция отступала от директив Ленина. Этот робкий «уклонизм» частенько навлекал на Горького выпады большевиков. Тем более что Богданов и другие каприйские товарищи Горького играли в редакционном комитете роль настоящего тормоза. Они доходили даже до того, что вымарывали прозу самого Ленина. Когда этот последний, обманывая полицейскую бдительность, сумел доставить из-за границы свою статью для журнала, они уважительно попросили его внести изменения. Ленин в возмущении писал: «Рукопись моя об империализме дошла до Питера, и вот пишут сегодня, что издатель (и это Горький! о, теленок!) недоволен резкостями против… кого бы вы думали?.. Каутского![37] Хочет списаться со мной!!! И смешно и обидно. Вот она, судьба моя. Одна боевая кампания за другой – против политических глупостей, пошлостей, оппортунизма и т. д.». В письме А. Г. Шляпникову от 1916 года он также признается: «Горький всегда в политике архибесхарактерен и отдается чувству и настроению».

Горький тем временем продолжал свою более мирную пропаганду. Вокруг него правительство арестовывало товарищей, кидало их в тюрьмы, высылало в Сибирь. Каждое утро он просыпался в страхе обыска. Но вместо того чтобы придавить его, опасность только усилила его внутреннюю убежденность. «Атмосфера вообще – душная, – писал он после 10 мая С. В. Малышеву. – Никогда я не чувствовал себя таким нужным русской жизни и давно не ощущал в себе такой бодрости, но, милый товарищ, сознаюсь, порою руки опускаются и в глазах темнеет… Но все же кое-что удается. Удается, главным образом, потому, что очень хороших людей воспитал питерский пролетариат».

В самый разгар войны он заявлял в статье, предназначенной для его журнала, что пресса обязательно должна неустанно повторять людям: всякая война, за исключением войны с глупостью, является несчастьем, сравнимым с холерой. Цензура запретила публикацию этой статьи.

В то же время он печатал в «Летописи» по кусочкам свои повести – «Детство» и «В людях». Он привлек в журнал многих именитых писателей, среди которых были Короленко, Бунин, Блок, Есенин, Маяковский… Последний вызывал у Горького особый восторг. По воспоминаниям Юрковского, он говорил: нет в нем никакого футуриста – только Маяковский, поэт, большой поэт!

Несмотря на замечательное сотрудничество, Ленин из своего изгнания продолжал считать это издательство «архиподозрительным». Не отчаиваясь, Горький основал издательский дом «Парус», работа которого имела целью просвещать народ относительно его политического будущего. Реакционные газеты без устали вели атаки против «Летописи» и «Паруса», однако правительство терпело эти два бастиона антибуржуазной мысли, поставив их под пристальный надзор полиции.

Первые поражения русских на фронте, хотя практически не освещались в официальных сводках, поразили население страны, вызвав растерянность и страх. Под бездарным командованием, плохо снабжаемые боеприпасами и продовольствием, солдаты оказывали германским войскам сопротивление героическое, но тщетное. Человеческие потери были огромны. Все госпитали переполнены ранеными. Вернувшиеся из ада громко ругали никчемность генералов и в открытую говорили о ненужности этой бойни. Волна славянофильской эйфории быстро спадала. В салонах уже открыто говорили о необходимости политических изменений. Некоторые, из числа либералов, даже рассматривали возможность сепаратного мира. Вовсю критиковали царя, который посылал на смерть своих лучших людей, чтобы помочь французской армии, царицу, полностью подчиненную влиянию развратника Распутина, и клику ни к чему не годных великих князей. Может быть, стоит образумить их всех? Возможно, даже потребовать отречения Николая II от престола?.. Другой царь?.. Конституционная монархия?.. Республика с переходным правительством, которое продолжило бы войну на стороне Альянса?.. Больше не знали, чего желать. Горький писал Екатерине Пешковой, 30 ноября 1915 года, что скоро будет голод, и советовал купить побольше хлеба и припрятать. Писал, что около Петрограда бродят хорошо одетые женщины и просят милостыню. Очень холодно, топить печи нечем, жители то и дело рубят на дрова заборы. Город наводнило ужасное количество проституток – возвращаешься поздно ночью к себе, а они жмутся на тротуарах, как тараканы, посиневшие от холода и голодные. Писал, что одной из них он сунул в руку денег и убежал в слезах, в такой тоске, что готов был размозжить себе голову об стену.

В 1916 году участились забастовки. Крестьяне принялись грабить хозяйские особняки. В городах с рассвета вытягивались очереди около булочных, бакалейных, мясных магазинов. Весь товар сметался с прилавка в считанные секунды, и магазины закрывались на железные ставни. Было выбито несколько витрин. На фронте солдаты дезертировали тысячами. «Люди живут страхом, от страха – ненависть друг к другу, растет одичание, все ниже падает уважение к человеку», – писал Горький Тимирязеву. И еще, Екатерине Пешковой: «Тяжело мне, Катерина. Никогда я не охоч был жаловаться, а вот – жалуюсь: тяжело. Ужасное время, противны люди, все гниет, разваливается, никто не умеет работать, никто не понимает, как велика теперь цена работы».

Он упоенно наблюдал за разложением империи. Но еще не осмеливался верить, что его мечта так близка к осуществлению. Радость, захлестнувшая народ после убийства Распутина, вторжения левых в Думу с оружием в руках, настоятельные требования определенной части генералов лишить царя верховного командования армией – все это были предвестники великого революционного ликования.

В феврале 1917 года массовые восстания рабочих Петрограда, Москвы и большей части русских городов привели к созданию Временного правительства во главе с князем Львовым. Большинство из вошедших в него, в числе которых был Керенский, являлось прогрессистами. Они требовали отречения царя от трона и коронации наследного принца с назначением регентом великого князя Михаила. Но Горький все еще не видел никакого выхода из этой политической суматохи. Он не представлял себе, что из анархии со временем может возникнуть народное правительство, сплоченное и сильное. Екатерине Пешковой он писал, что не верит в революционную армию – за революционный дух принимается отсутствие всякой дисциплины, организованности.

2 марта 1917 года царь, под давлением политических кругов, генералов и некоторых членов своей семьи, отрекся от престола в пользу своего брата, великого князя Михаила. Однако последний, боясь возобновления волнений в случае принятия престола, отказался от него и предоставил нации жить с Временным правительством. Так Россия перестала быть империей. Несмотря на важность этой метаморфозы, Горький все еще был настроен скептически. Новые правители страны по-прежнему были либералами, буржуями. Смогут ли они положить конец войне? Он желал этого от всей души, но боялся при этом, как бы народ, опьяненный своими первыми завоеваниями, не предался насилию. Его уважение к человеку, к культуре было настолько велико, что он пока предпочитал умеренное правительство уличному бесчинству. Нельзя, чтобы вслед за бойней между русскими и немцами русские начали убивать русских. Все, что угодно, только не диктатура террора.