Читать книгу "Пока тебя не было - Мэгги О'Фаррелл"

И вот он пошел туда один, по Холлоуэй-роуд. Это было после того, как родилась Ифа, то есть ему было девять или десять. Он вошел в двери банка, попетлял между бархатными канатами, потом нашел ряд красных стульев, которые помнил с лета, и уселся на один из них. И когда дверь открылась, а голос отца произнес: «Входите», – он вошел. Сел в кресло напротив отца и хотел было закрутиться на нем, как прошлым летом, но не смог, потому что отец не сказал: «Что, бога ради, ты тут делаешь?» – как он ожидал. Отец вообще ничего не сказал. Он читал что-то в папке, которую захлопнул так быстро, что Майкл Фрэнсис подпрыгнул.

– Давайте посмотрим, – сказал отец, подошел к шкафу и выдвинул ящик. Майкл Фрэнсис слышал собственное сердце – тук-тук, тук-тук, – спина отца была так близко, его взгляд был устремлен в глубину ящика, где лежали бесконечные стопки бумаги. Майкл едва смел дышать, он пытался ухватиться за ощущения, чтобы отодвинуть их в сторону и обдумать потом: приятный холод подлокотников кресла, карандаши с безупречно розовыми ластиками на кончиках, близость отца, сосредоточенно склонившегося рядом с ним.

Потом отец повернулся и попятился, уронив папку на пол, и сказал:

– Это ты, – тонким от изумления голосом.

Майкл Фрэнсис навсегда запомнил, как прозвучали два этих слова, а потом все внезапно кончилось, и Майкла Фрэнсиса уже вела обратно в школу секретарша. Когда он в тот день вернулся домой, его конструктор «Меккано» стоял на верхней полке, и простоять там ему было суждено неделю.

Майкл проводит кончиком барсучьего помазка по подбородку, смотрит на себя в узком зеркале. Отец минус мать – это уравнение, не имеющее ответа. Его молчание уравновешивается ее разговорчивостью, его порядок и невозмутимость оттеняют ее хаос и драму. Роберта, не одушевленного Греттой, никто из них не видел. Майкл Фрэнсис никогда не мог представить, каким отец был до того, как нашел Гретту. Как он выжил? Как управлялся с жизнью без нее? Майкл Фрэнсис знает ровно три факта об отце времен той странной глухой жизни до брака: он родился в Ирландии, у него был брат, который умер, а во время войны он оказался в Дюнкерке, когда там застряла Британская армия. И все. О последнем он узнал, когда как-то вечером делал домашнее задание за кухонным столом, перед ним лежал открытый учебник, он вел ручкой по странице, и внезапно из-за его плеча протянулась рука и захлопнула книгу. «Смотри, чтоб отец этого не увидел», – сказала мать, оглядываясь на дверь. Майкл отнес учебник в свою комнату и начал разглядывать фотографии рыбаков, вытаскивавших солдат из моря на свои лодки, на карту, на которой было отмечено расположение разных частей, на то, как были окружены союзники, как их оттеснили к воде. Он думал о том, что сказала мать, о том, что отец был в числе последних, кого эвакуировали, что он не думал, что спасется, считал, что его бросят, перед ним было море, а позади враг. Майкл Фрэнсис думал об этом, а потом – ему ведь было семнадцать, и вскоре он должен был сдавать экзамены и потом поступать в университет, – закрыл учебник и не возвращался к этому очень долго.

Из своего укрытия в доме Моника видит, как Питер наклоняется, чтобы поднять мертвого кота. Ветеринар завернул его в одеяло, очень предупредительно, думает Моника. Не надо детям видеть – ей приходится заставить свой мозг принять это слово – рану. Питер сделал так, что видна только кошачья морда. Теперь Дженни выводит девочек вперед. Они жмутся к ее платью, к рукам, к ладоням. Как, должно быть, странно, когда к тебе так присоединяются, так опутывают тебя два маленьких человечка, как Гулливер и лилипуты (Ифа очень любила эту историю). Флоренс ревет, закинув голову, лицо блестящее и красное. Дженни прижимает ее к себе, и Моника видит, что она тоже плачет; она тянет руку и гладит кота по голове, по дорожке между ушами, где почти невидимые полоски собираются и словно текут через узкий просвет. Моника чувствует, как у нее непроизвольно подергиваются пальцы, складываясь, как сложились бы, если бы она сделала то же самое. Она хотела бы потрогать этот мягкий пушок в последний раз. Но она, разумеется, не может. Она не может туда спуститься. Она стискивает пальцы в ладони другой руки.

Питер отказался говорить, что это он усыпил кота, отказался сделать ради нее такую малость. Она лежала рядом с ним в постели и умоляла, умоляла его не говорить девочкам, что это она. Но он сказал «нет», повернувшись к ней в темноте спиной. Он не станет им лгать. Об этом и речи быть не может.

Джессика не подходит, замечает Моника, она плачет, уткнувшись в ладони. Питер опускает сверток – жалкий, словно охапка старых лохмотьев, – в яму. Оборачивается и тоже обнимает девочек, и они вчетвером связываются на лужайке в сложный человеческий узел.

Моника больше не может на это смотреть. Не может. Она найдет чем заняться, чем-то полезным, найдет себе задание, возьмется за работу. Нужно составить список тех, кого обзвонить по поводу отца, тех, кого расспросить, мест, где поискать. Она не верит в исчезновение, ни секунды не верит. Что-то случилось. Отец бы не ушел от них, от нее просто так. Он никогда бы так не поступил, в жизни.

Она не пойдет вниз, не пойдет. Она не хочет видеть девочек, не хочет чувствовать их злость. И не хочет, чтобы Дженни спрашивала ее про отца. Она уже слышала, как Питер ей рассказывал. Какова наглость. Потом она с ним об этом поговорит. Как он смеет разглашать подробности ее жизни, частной жизни ее семьи, этой женщине? Она останется в стороне. Наверху полно дел. Дженни в любом случае не зайдет в дом, Моника в этом уверена. С чего бы?

Но, как ни поразительно, она все-таки заходит. Моника слышит ее голос, взвивающийся в прихожей, она говорит с одной из дочек, утешает, просит, чтобы они, бога ради, не снимали сандалии. Моника стоит на верхней ступеньке лестницы, положив руку на перила, застыв, не в силах понять, что происходит.

Дженни. В доме. Впервые с тех пор, как ушла из него. Питер ни разу не говорил, что такое может случиться.

Теперь она слышит Дженни в кухне. Та открывает и закрывает дверцу шкафчика. Потому что она, конечно, знает, где что, где вообще все. Кто-то открыл кран. Звенят чашки, бормочут голоса, по-прежнему утешают, слышно одну из девочек, она продолжает плакать. Джессика или Флоренс? Моника слышала, что мать может узнать плач ребенка сразу; к мачехам это явно не относится.

Она в доме.

Моника чувствует, как каждая пора на теле выделяет влагу. Как же здесь, черт возьми, жарко, блузка тесная, и под мышками мокро. От неподвижности у нее почти болят суставы, но она не может пошевелиться, не может отступить обратно в спальню и не может спуститься по лестнице.

Когда Майкл Фрэнсис возвращается, никого уже нет. Его встречают пустой стол, оставленные чашки и свернутая салфетка. Он слышит, как наверху словно бьют по мячу: это мать, без сомнения, ее напористый кренящийся шаг. Дверь во двор открыта, он идет туда, и перед ним предстает Ифа, вид со спины, она сидит на крыльце, подтянув к груди колени, над ней поднимается прямая ниточка дыма, как сигнал, непотревоженный движением воздуха.

Он опускается рядом с ней. Она ничего не говорит, просто протягивает руку с сигаретой. Он качает головой, и она поворачивается к нему, подняв бровь.