Читать книгу "Сабанеев мост - Михаил Бродский"

Таким образом, в отличие от Жоры, Петр Николаевич Смарагдов обладал не только незаурядным талантом учителя, но и умением устанавливать соответствующие отношения с сильными мира сего. Сочетание этих двух необходимых качеств принесло ему в 1950 году орден Ленина, который он получил одновременно с директором Ф. Ф. Рощиным. Это было исключительное событие, потому что тогда ордена не раздавали направо и налево, как в более поздние времена. В качестве фейерверка по поводу награждения в школе произошел взрыв, наделавший немало шума, как в прямом, так и в переносном смыслах. Взорвался какой-то запал, который один из девятиклассников принес на вечерние занятия радиокружка. К счастью, никто не погиб, но несколько ребят получили серьезные ранения. Директор имел немало неприятностей, которые, насколько я понимаю, позже и привели к его увольнению.

Это сейчас взрывами, хотя и другой природы, никого не удивишь. А тогда, в эпоху полного спокойствия, в стране был сплошной безмятежный полдень[1]. Не происходило ничего – ни катастроф, ни стихийных бедствий. Даже ашхабадское землетрясение, которое в октябре 1948 года стерло с лица земли столицу союзной республики, осталось практически незамеченным населением СССР. Нарушали спокойствие советских граждан лишь официальные известия о смерти знаменитостей, которые умирали только от двух болезней: тяжелой продолжительной и тяжелой, но непродолжительной. Эти два сорта смертельных болезней, как атавизм, дожили до наших дней, вызывая у меня лично дурацкие вопросы, например – можно ли умереть от легкой непродолжительной болезни, а также какие политические соображения мешают объявить, что причиной смерти важного государственного деятеля или, не дай бог, известного артиста была опухоль либо инфаркт.

Именно от инфаркта, то есть от тяжелой непродолжительной болезни вечером 31 августа 1948 года скончался один из наиболее одиозных деятелей режима, а 1 сентября на первом уроке в восьмом классе учитель литературы Иван Николаевич скорбным голосом начал рассказывать о безвременной кончине выдающегося, замечательного, талантливого и так далее… И пока он тянул резину, все затаили дыхание: неужели Сам?

Оказалось, Жданов. Класс облегченно вздохнул, жизнь без вождя многим тогда казалась почти невозможной. Никто не прослезился, мы все читали газеты, и роль Жданова в удушении литературы и искусства нам была известна.

Откуда берутся космополиты?

Смерть главного идеолога не остановила развернувшуюся во второй половине сороковых годов кампанию борьбы с безродными космополитами, которыми оказывались главным образом евреи. Но в нашем классе, где учились «дети разных народов», никаких конфликтов на национальной почве не возникало. Евреев в классе было много, больше, чем по царской процентной норме, но, по-моему, никому из нас не приходило в голову подсчитывать процентное соотношение. Сейчас я, вспоминая, насчитал среди одноклассников представителей семи или даже восьми национальностей, включая одного чеха, который жил с родителями в гостинице «Националь» (ассоциация ненамеренная) и один год в девятом классе учился в нашей школе. Чех, высокий красивый парень с непокорным светлым чубом, прибегал в школу, как и я, в последнюю секунду перед звонком. Он бежал от «Националя» вверх по улице Горького, держа в руке перед глазами часы с секундомером. Я мчался от Петровки по Столешниковому, у Моссовета мы радостно сталкивались и остальные метров триста преодолевали вместе, поддерживая и укрепляя на этом отрезке советско-чехословацкую дружбу.

Не знаю, правда, можно ли было считать эти кроссы проявлением пролетарского интернационализма, потому что фамилия чеха была Бельфер, а может быть, и Бельфин, точно не помню, и, возможно, он также был евреем, хотя и чешским. Тогда, конечно, политически правильно было бы отнести наши утренние встречи к первым росткам космополитизма.

Помню, однажды военрук, то есть руководитель начальной военной подготовки, на родительском собрании, возмущаясь нашей распущенностью, кричал:

– Вот откуда берутся космополиты!

Но, мне кажется, этот немолодой отставной офицер, бурбон, понимал термин буквально, не вдаваясь в его скрытый смысл. Эзопов язык был слишком сложен для человека, учившего нас маршировать, а также необыкновенно актуальному умению разбирать и собирать винтовку Мосина, трехлинейку, поступившую на вооружение русской армии в 1891 году.

Будущие защитники родины должны были не только научиться ходить строем, но и иметь правильные политические взгляды или, лучше всего, собственных мыслей не иметь, а читать газету «Правда», где все, что надо было знать гражданину СССР о внутренней и внешней политике государства, излагалось ежедневно в доступной форме. Поскольку партийное руководство не было уверено, что школьники вместо Дюма и Жюля Верна будут регулярно читать передовицы «Правды», полагалось раз в неделю проводить так называемые политинформации, то есть перед уроками, как бы вместо молитвы, кто-либо из нас, заранее подготовившись по газетным статьям, делал обзор международных событий и очередных достижений в построении социализма в нашей стране.

Идеологическое воспитание продолжалось и на комсомольских собраниях, которые я счастливо избегал вплоть до десятого класса. Незадолго до окончания школы мне объяснили дома, что моя биография и так уже запятнана пребыванием на оккупированной территории и отсутствие комсомольского билета может помешать получению высшего образования. Я недолго упирался и, подавая заявление о приеме в комсомол, не испытывал душевных мук от собственного конформизма.

Наши маленькие комсомольские вожди – Женя Лагутин, записной отличник с отчетливыми задатками партийного карьериста, и Вася Грабин, унаследовавший, видимо, дисциплинированность и ответственность от отца, генерал-полковника, главного конструктора артиллерийских систем, – меня в свою компанию приняли, попеняв попутно за дружбу с разгильдяями Федоровским и Суходревом, которые, по-моему, единственные в нашем классе в комсомол не вступали. В райкоме ВЛКСМ я бойко ответил на стандартные вопросы, продемонстрировал свой политический кругозор и получил комсомольский билет.

Другим документом, подтверждавшим мою принадлежность обществу, в котором я жил, стал паспорт, полученный по достижении совершеннолетия. Перед его получением Галя решила попытаться дать мне русскую фамилию и тем облегчить жизнь. Она пришла к начальнику соответствующего отделения милиции с моей метрикой, где родителями были указаны мать – Барановская Ольга Яковлевна и отец – Бродский Яков Борисович. Национальность родителей и ребенка, в соответствии с законами тридцатых годов, в метрике не указывалась.

– Можно ли, – спросила Галя, – паспорт выдать на материнскую фамилию в память о маме, погибшей в годы войны?

– К сожалению, я не вправе изменить фамилию мальчика, записанную в метрике, – ответил доброжелательный, все понимающий милиционер. – А вот национальность я могу указать по матери, которая, очевидно, была русской.