Читать книгу "Лапти сталинизма. Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы - Николай Кедров"

Не менее обсуждаемой темой в деревне были лесозаготовки. Судя по всему, крестьяне Севера ненавидели их всей душой. Во всяком случае, крестьянские жалобы на низкие расценки, плохие бытовые условия и питание, сложность работы и практически принудительные методы привлечения жителей села к лесозаготовкам стали общим местом политических сводок 1930-х годов. Лесозаготовки казались столь бессмысленными, что некоторые из крестьян даже публично высказывались о своей готовности оказать вооруженное сопротивление власти, лишь бы избежать несения этой государственной повинности. Протестные настроения крестьян против работы в лесу находили свое отражение в различного рода слухах. Например, в Усть-Куломском районе циркулировала информация о восстаниях против советской власти, якобы происходивших в центральных районах СССР, а также о том, что на реке Печоре стоит крупный вооруженный отряд, готовый к началу вооруженной борьбы с советами в Северном крае. В. А. Попвасев, уличенный НКВД в распространении этих слухов, ссылался на них, призывая крестьян не выполнять государственные поставки и бежать с лесозаготовок[223]. В Кич-Городецком районе в связи с лесозаготовками и вовсе рассказывали сказочную историю о бродящей по лесам восьмиметрового роста женщине, которая давит всех, кто попадется ей на пути[224]. Ввиду этого обстоятельства лесозаготовки предлагалось сворачивать.

Наконец стоит отметить, что у противников лесозаготовок появился другой важный аргумент для прекращения работы в лесу. Активная пропаганда стахановского движения делала сталинских ударников в глазах остальных крестьян в большей степени ответственными и за выполнение обязательств перед государством. Колхозник Севастьянов на собрании по поводу проработки речи И. В. Сталина об ударничестве обратился к членам своей бригады со словами: «Тысячники взялись вырубить по тысяче кубометров, нам нечего делать, можно домой идти»[225]. Похоже, что обособленность ударников осознавали не только они сами, но и их недоброжелатели из числа крестьян.

Да и в целом ситуация на селе после завершения массовой коллективизации оставалась крайне напряженной. Судьбы слишком многих людей перемололи жернова «великого перелома». Сельские активисты продолжали повсюду искать «недобитки кулачества»; последние единоличники, борясь за свое выживание в условиях все возрастающего налогового давления, готовы были винить во всех своих бедах местных руководителей; возвысившиеся и материально укрепившие свое положение в ходе «революции сверху» председатели колхозов боялись возвращения вчерашних «кулаков», люто ненавидя оставшихся на селе родственников и друзей высланных; многие лишившиеся своего имущества крестьяне, на время затаив злобу, лишь ждали своего часа, чтобы поквитаться с обидчиками. И все они время от времени оглядывались на власть. В этой ситуации принятие нового устава сельхозартели имело важное значение. Ш. Фицпатрик писала о том, что его принятие на втором всесоюзном съезде колхозников-ударников ознаменовало поражение тех сил, которые стояли за продолжение испытанных в первые годы коллективизации насильственных методов борьбы за насаждение социализма в деревне[226]. Не могли не заметить эту слабость и на местном уровне. Для кого-то это обстоятельство стало поводом вернуть себе ранее утерянные позиции. Показательно в этом отношении поступившее в крайисполком заявление крестьянки деревни Палуги Лешуконского района К. С. Хахалевой. Она обращалась с просьбой о возвращении ей личного имущества (шкафы, самовары, швейная машинка), обобществленного в ходе коллективизации. При этом К. С. Хахалева ссылалась на то, что их «коммуна» перешла на новый устав сельхозартели, по которому предметы личного обихода должны оставаться у колхозников. Однако вместо того чтобы вернуть ей имущество (чего желала Хахалева), правление колхоза решило их продать. К. С. Хахалева безрезультатно пробовала обращаться в райисполком. И вот написав в крайисполком, она доказывала, что руководство колхоза и райисполкома действуют «в разрез новому уставу артели», «углубляют перегибы 1929 года». Заявление К. С. Хахалевой является примером того, как личные обиды приобретают политический характер: своих оппонентов лешуконская колхозница обвиняла отнюдь не в присвоении своего имущества, а в нарушении освященного именем И. В. Сталина документа.

Другим фактором напряженности в северной деревне середины 1930-х годов было развивающееся быстрыми темпами ударничество. Политическая пропаганда — помимо всяческой рекламы ударничества и ударников — представляла последних еще и объектами притеснения со стороны как врагов колхозного строя, так и «бездушных» и «погрязших в бюрократической рутине» руководителей колхозов. Обвинениями в адрес председателей и других представителей управленческого звена коллективных хозяйств наполнены выступления делегатов второго краевого слета сталинских ударников животноводства: «Предсельсовета и предколхоза бывают редкими гостями у меня на скотном дворе. Предколхоза не интересуется, не заботится о развитии животноводства, как этого требуют партия и правительство», — жаловалась ударница Некрасова из колхоза «Стрела» Холмогорского района. «Я должна пожаловаться, что председатель колхоза меня долго не отпускал» (на слет. — Н. К.), — заявила доярка колхоза «Озерки» Нюксеницкого района Конищева; «отношение к сталинским ударникам плохое, особенно со стороны отдельных руководителей колхоза», — утверждала Е. Кулакова, ударница из Пинежского района[227]. Складывается впечатление, что вражда между ударниками и аппаратом колхозов не была безосновательной. Ощущение собственной избранности и повышение личного социального статуса ударников способствовали тому, что они все чаще вмешивались во внутренние дела колхоза, нарушая тем самым сложившееся там status quo. Например, колхозница колхоза «Ленинские искры» следующим образом описывала свои разногласия с односельчанами: «Нас иногда травят в деревне враги советской власти. Был со мной такой случай, когда на 3 съезде колхозников ударников я выступила и говорила о дезертирстве и саботаже отдельных колхозников с лесоэкспортного фронта, то после когда я вернулась со слета, меня взяли в деревне в переплет. Стоило больших трудов доказать сознательной части колхозников правоту моих выступлений на слете. После этого наш колхоз стал работать лучше»[228]. Вряд ли выступление Сибирцевой на слете могло вызвать одобрение у большинства крестьян, при их отмеченной выше «любви» к лесозаготовкам. Вряд ли его позитивно оценивало и руководство родного колхоза, которому в любом случае приходилось отвечать за слабую организацию «наступления на лесоэкспортном фронте». Однако у Сибирцевой имелось завидное преимущество, будучи «на ты» с властью, она использовала популярные пропагандистские клише, объявив своих противников «врагами советской власти».