Читать книгу "Под созвездием Ориона - Владислав Крапивин"

Вот вертят ручку, и я ощущаю нервное подрагивание патефонных внутренностей. Он, как живое существо, напрягается, чтобы сейчас выдать музыку и песню... Вот кладут на круг пластинку, по которой скользят особые «пластиночные» блики...

Замечательно, если поставят что-нибудь боевое: про кавалеристов, танкистов или летчиков. Но есть и другие прекрасные пластинки. Например, «Рио-Рита». Без этой мелодии немыслим ни один праздник.

Да, в конце концов, неважно, какая музыка. Всякая хороша! А главное — сам процесс игры! Волшебное воспроизведение звука при соединении вот этого чудесного чемодана и черной лучистой пластинки.

Я неотрывно смотрю, как отражающая лампочку головка мембраны покачивается над вертящимся диском и медленно сдвигается от края пластинки к яркой круглой наклейке с размытой от скорости надписью.

Этикетки пластинок были всяких цветов: алые, вишневые, зеленые, черные с золотом, пополам красные и желтые, светло-голубые... Больше всего мне нравились наклейки глубокого сиреневого тона — они были похожи на сгустившийся за окнами летний вечер...

На этикетках, кроме надписей, были различные значки, которые казались мне полными таинственного смысла: горн с флажком и буквами НГ на этом флажке, ласточка с какой-то загогулиной (потом я узнал, что это скрипичный ключ), а на самых больших и тяжелых были картинки: две пышноволосые тети склонили головы, у граммофончика с похожей на оркестровый контрабас трубой.

Что такое граммофон, я знал. Он стоял на тумбочке в квартире Шаклиных. Квадратный коричневый ящик с медными накладными узорами на деревянных стенках.

Граммофон тоже иногда заводили. Только труба его почему-то не присоединялась к ящику, и звук был негромкий. Однако танцевали иногда и под такую музыку.

А бывало, что приятель сестры Юра Жернаков, который увлекался радиотехникой, приносил какую-то электрическую штуку, к которой подключали патефон. Это называлось «радиола».

Мне не нравилась радиола. Я был изрядный трус и боялся треска электрических помех в усилителях и приемниках. Поэтому, кстати, не любил ходить с сестрой к Юре в гости: там обязательно включали приемник, и он начинал сотрясаться от разрядов.

Сейчас думаю: а почему у Жернаковых был приемник? Ведь с началом войны населению было приказано приемники сдать (чтобы не слушали фашистскую пропаганду). Но у Юры приемник точно был. Высокий, как шкафчик. Я даже помню, что когда начинала светиться шкала, на ней проступала фигурка разноцветного, странно скрюченного человечка...

Иногда Юра и другие приятели сестры и брата приносили пластинки необычного вида: очень тонкие, гибкие, из полупрозрачной разноцветной пленки. Про них почему-то полагалось говорить шепотом. Брат объяснял, что музыку на такие пластинки записывают «самодельным способом»...

Кстати, о записи. О том, как отпечатался голос Темчика на гладких бороздках пластинки. Сам я такого не видел и не слышал. Пробовал сделать этот фокус на своем патефоне, но безуспешно. Что же меня толкнуло задумать такой трюк для повести?

Дело в том, что еще в детстве я читал о таком способе звукозаписи в книжке Марии Прилежаевой «Юность Маши Строговой». О школе военного времени. Там есть один мальчик, Витя Шмелев, который показался мне во многом на меня похожим. Так же его «доводили» в школе, так же он любил улизнуть от уроков, притворившись больным. И вот, оставшись однажды дома, он отыскал старую книгу с популярными рассказами по физике и прочитал там об этом звуковом трюке. Тут же попробовал — получилось...

Потом, когда я был уже далеко не молодым писателем, я не раз встречался с Прилежаевой в редакции «Пионера». Однажды во время традиционного застолья после заседания редколлегии я попробовал узнать у Марии Павловны подробнее, про какую книгу она писала и пробовала ли она сама сделать опыт с патефоном и пластинкой. Она, поддавшись общему веселью, была разговорчива, доброжелательна и, услыхав мой вопрос, принялась рассказывать. Но тут же, увлекшись всякими подробностями, «съехала на другие рельсы». И так два или три раза. Больше я не решился настаивать и переспрашивать.

А теперь уже ни о чем не спросишь, ничего не узнаешь. Разве что снова возьмешь и перечитаешь страницы в книжке детства — «Юность Маши Строговой»...

Кстати, недостоверность «звукового трюка» тоже была причиной (одной из многих), по которой я так и не закончил повесть.

По правде говоря, все ее задуманное окончание — чем дальше, тем больше — казалось мне искусственно-драматичным, сконструированным.

Хотя, может быть, я и не прав. Самый-самый конец, когда мы бежим на мост и машем пароходу, искусственным не кажется. Здесь все на месте. Кроме одного: на самом деле пароход не мог плыть под мостом. Пристань была ниже моста по течению, и пароходы, уходившие к Тобольску, двигались в другую сторону.

Впрочем, «правда искусства выше правды житейской». И я отчетливо вижу, как последний раз вспыхивает на солнце горн, брошенный Генкой Лавровым в желтую воду Туры...

1997 г.

ПОД СОЗВЕЗДИЕМ ОРИОНА

Неуклюжий опыт бессюжетного «мемуара»

Евгению Ивановичу Пинаеву,

чье умение писать мемуары

восхищает меня.

Говорят, всех (или очень многих) литераторов при достижении определенного возраста тянет к мемуарному жанру. Сам я поддавался этому соблазну неоднократно. Написал два цикла автобиографических повестей, а потом «Опыт короткого дневника с длинными воспоминаниями» (и часть этих воспоминаний даже опубликовал в «Уральском следопыте» под названием «Однажды играли…»).

Очень удобная штука такой «мемуарный дневник». Допускает «вольное течение мысли», не скованное требованиями сюжета и жанровыми канонами.

О заманчивости подобной прозы и своем желании писать именно так не раз упоминали известные авторы.

Что касается меня грешного, то я отнюдь не помышляю в чем-то сравняться с именитыми мастерами. Просто подобные «писания» — хорошая возможность вернуться в прошлое, вдохнуть воздух давних лет и снова встретиться с друзьями, в том числе и с теми, которых уже нет…

И почему бы и не позволить себе такое дело? Имею право! Вчера отнес в «Следопыт» дискету с только что законченным произведением, написанных в строгих традиционных рамках литературного жанра — с романом «Лужайки, где пляшут скворечники». Это была давняя работа, я обещал ее еще Виталию Бугрову — значит, более пяти лет назад. И теперь… Как там у Александра Сергеевича?

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?

Грусть тревожит в основном из-за неизвестности: как там, в редакции, отнесутся к этим самым «Скворечникам»? Но в любом случае есть какое-то время, чтобы отдаться воспоминаниям… А о чем?