Читать книгу "Слеза чемпионки - Ирина Роднина"

Тут и пятнадцать минут прошли, тренировка закончилась, но мы успели три раза прокатать примерно по половине программы. С катка еще успели доехать до нашей компании и встретить Новый год. Первого января мы отдыхали. Можно представить, какой у меня был Новый год, если я ног просто не чувствовала.

Пришли второго на каток. У меня вместо ног — сплошные камни. После тренировки пошла к массажисту. Как члены сборной, мы могли пользоваться такой привилегией. Массажист меня спас. Он много работал в гимнастике и считался одним из самых опытных специалистов. Пальцами буквально из каждой мышцы он выдавливал всю молочную кислоту. Третьего января мы приехали в Ростов. Первый чемпионат Советского Союза, когда я вместе с Зайцевым каталась.

Когда мы от Жука ушли, он первое время не здоровался, отворачивался. Прошло много лет, и в девяносто пятом году на чемпионате мира, когда я работала с чехами, кто-то из нашей делегации, сейчас уже не помню кто, подошел и передал мне от Жука икону со словами, что Станислав Алексеевич очень за меня переживает и желает мне удачи, а моим спортсменам хорошего выступления.

Через какое-то время я приехала в Москву и зашла к нему домой поблагодарить за подарок. У нас был долгий разговор. Напротив меня сидел несчастный человек. Единственная живность, которая передвигалась по квартире, это кошка, с которой он безумно трогательно общался. Зашла я еще и по просьбе Оксаны, которая делала передачу обо мне, и она очень хотела в ней увидеть Жука. У него вся стена была увешана его медалями, медалями его учеников и значками. Когда мы разговорились, он мне сказал: «Иришенька, у меня есть сейчас ученики, у них родители очень состоятельные люди, банк держат. Они в Балашихе собираются построить каток.» Мы с ним съездили вместе в Балашиху на встречу с местным начальством. В следующий раз я с ним встретилась через полгода.

В последний раз я его увидела сильно похудевшим, с такой тонкой шеей. Я не раз наблюдала, что такие изменения происходят с людьми перед тем, как им предстоит уйти. У меня тогда эта нехорошая мысль появилась, но я ее отогнала — думаю, не может такого быть. Просто он живет один, сам себе готовит.

Он был расстроенный и обиженный. В ЦСКА его не пускали. Он носился с идеями новой системы судейства, с помощью подсчетов по каким-то суммам. Успокоиться никак не мог, хотя уже был на пенсии. Больше всего обижался на то, что его никуда не подпускают. Я знаю, что как-то Жук пришел в ЦСКА, и старший тренер клуба по фигурному катанию, бывший его ассистент, который рядом с ним вырос, Володя Захаров, попросил его уйти со льда, потому что Жук мешает работать. Жук! Он мне рассказал, что есть батюшка, с которым он раз в неделю обязательно беседует. Для меня это было более чем удивительно. Жук — это олицетворение мощи, воли, силы, который ничего и никого не признавал, со своими, конечно, тараканами, и — духовник. Он страдал от одиночества, от ненужности.

Верным солдатом партии Жук никогда не был. Более того, я думаю, что никто из наших великих тренеров и спортсменов, как говорится, не был настоящим коммунистом. Я помню, как Валерка Харламов смеялся: в партию мне что ли вступить, а то уже вторую Олимпиаду выиграл, а орден Ленина не дают. Некоммунистам орден Ленина не давали. Разнарядки на этот счет были точные.

Эти люди были настолько профессиональны, что им не было нужды путать профессиональную деятельность с партийной принадлежностью. Я помню, как хоккейный тренер ЦСКА Локтев выступил, что невозможно заниматься тренировочным процессом и в то же время присутствовать на регулярных партийных собраниях, которые клубное политуправление устраивало в свое рабочее время, а оно никак не совпадало с нашим. Потому что наше рабочее время — не с девяти до шести. И с этого момента начались, как мне показалось, у него неприятности, несмотря на то, что команда стала чемпионом Советского Союза.

Из всей своей партийной биографии я только запомнила, как на меня давили, объясняя, что обязана вступить в славные ряды КПСС. Это произошло сразу, как только я первый раз выиграла чемпионат мира. Но тогда я отбилась, сказав, что в моем понятии коммунист — это человек очень сознательный и высокообразованный, а я еще не достойна, дайте мне поучиться и опыта жизненного набраться. В семьдесят четвертом году мне твердо заявили: все, хватит уже, ты институт закончила, куда тянуть дальше. Рекомендацию в партию мне давал Анатолий Владимирович Тарасов. Все знают, каким оратором был Тарасов и какой он был артист. Но я видела, что он говорил обо мне искренне. Когда такой человек дает тебе, в общем-то пигалице, характеристику, где отмечает твои человеческие и профессиональные качества, то, ей-богу, и в КПСС вступить не зазорно. Это действительно было профессиональное признание, первый раз я получила оценку не от людей из «фигурного» мира, а от такой глыбы, как Тарасов. В мою поддержку и Гомельский тогда выступал.

Честно скажу, у меня никаких идейно выверенных мыслей не существовало. Как и в комсомоле, я не вникала, в чем заключается партийная жизнь и в чем ее смысл. Убеждена, что в любой стране люди, достигшие высокого профессионализма и целеустремленно занимающиеся своим делом, не очень вдаются в подоплеку политических баталий, которые происходят рядом.

Мы играли в те игры, в которые было положено играть, и я ни себя, ни своих ровесников никогда не буду за это осуждать — вся страна в эти игры играла. Причем большая ее часть, в отличие от нас, играла сознательно. Больше скажу, я плохо помню, что происходило в стране в тот период. Я интересовалась балетом, мне его знать было необходимо для работы. А что происходило в кино, на эстраде, на стройках коммунизма, фамилии актеров, режиссеров или передовиков, не говоря уже о членах Политбюро, — всё это в голове не задерживалось. И вовсе не от того, что я такая ограниченная: мне сил на что-то другое, на любое, малейшее отвлечение от работы совершенно не хватало.

Думаю, все сказанное относится и к Жуку. Начали обсуждать: коммунист он или не коммунист? Мне всегда казалось, что к религии обращаются люди, у которых в первую очередь нет здоровья, нет в жизни уверенности, нет своего дела. И тогда они ищут опору. Или идут люди в церковь с душевной раной, идут, чтобы обрести в измученном сердце какую-то стабильность. Для твердокаменного Жука тяга к церкви, как мне казалось, была совсем не характерна. У меня его признание вызвало шок. Да, он человек, который тяжел в общежитии, нередко в контрах с обществом, но в нем никогда не наблюдалось никакой смиренности, наоборот, он черпал силу в противостоянии. Талантливых, особых всегда меньше, чем обычных людей. Я не хочу никого обидеть, но люди стандартного склада ума, характера и обычных человеческих качеств нередко группируются против яркой личности. Жук всегда был в стороне, в одиночестве, и ни о каком смирении речи быть не могло. Он никого специально не обижал, а если и задевал, то лишь в силу своего недостаточного воспитания. Иногда, конечно, он позволял себе «выступить», но чаще всего его заставляли это делать конкуренты.

Прошло месяца четыре после нашей последней встречи. Как всегда в этих случаях бывает, мне неожиданно позвонили, сообщили, что Стас умер, при этом рассказав, как это случилось. Он выходил из метро «Аэропорт», поднимался по лестнице на улицу. С ним был Анатолий Шелухин, журналист, который всю жизнь писал о фигурном катании. Мне кажется, что Толя остался единственным человеком, который в то время общался с Жуком и выслушивал его. На ступеньках метро Жук упал, с сердцем стало плохо, вызвали «скорую помощь». Я не знаю, он умер прямо в метро или позже, в машине. Честно скажу, не уточняла. В последние годы у него сдало сердце.