Читать книгу "Маленькая ложь Бога - Сирил Массаротто"

Один год

Конец

— Поздравляю тебя, поздравляю любя, с годовщиной садовой поздравляю тебя!

— Слушай, ты, конечно, Бог во многих вещах, но явно не в поэзии!

— О чем это ты?

— Тебя ничего не смущает в этой «годовщине садовой»?

— А что?

— Да как-то не слишком складно звучит, даже, я бы сказал, не слишком грамотно. Что это за «годовщина садовая»? «Голова садовая» — это я понимаю, а «годовщина»? Ну кто так говорит? Мог бы просто, без всяких дурацких стихов, поздравить меня с первой годовщиной моего пребывания в саду. Было бы гораздо приличнее, уверяю тебя.

— Умеешь ты все испортить…

— Если бы мне еще полагался кусок праздничного торта — это было бы другое дело… А тут не вижу поводов для веселья, разве что можно было бы отметить недавнюю безвременную кончину моего психического здоровья. Честное слово, я больше не могу…

— Вечно ты сгущаешь краски! Некоторые тут находятся десятилетиями, а есть и такие редкостные экземпляры, которые веками наблюдают за эволюцией мира! Так что признайся честно: этот год ведь быстро пролетел?

— Если для тебя слово «быстро» означает «количество времени, способное породить глубокие и закономерные суицидальные настроения», тогда — да, действительно, год пролетел быстро. А если серьезно, у меня такое впечатление, будто я тут нахожусь уже целую вечность.

— Неужели?

— Ты представить себе не можешь, как я скучаю! Сил моих больше нет! И могу тебе сказать, что мой последний час приближается во всех смыслах этого слова: как только я воспользуюсь Третьей Властью, я немедленно уйду отсюда.

— Даже так?

— Да. Здешняя жизнь или, по крайней мере, существование, подразумевает, что мы можем видеть, делать что угодно, но, по сути дела, главное проходит мимо нас. Стоя у подножия великих пирамид, я не ощущаю ни солнечного тепла на своей коже, ни песка под ногами; находясь на борту космической ракеты во время старта, я не испытываю этого невероятного ощущения в животе, когда все внутренности словно просятся наружу; а на вершине Гималаев, при всей потрясающей красоте видов, я не чувствую, как мои щеки кусает мороз. Я ничего не чувствую.

— У тебя нет больше физических ощущений, но чувства — эмоции — у тебя остались, разве не так?

— Так. И тут дело обстоит неплохо, как мне кажется. Лео понемногу справляется с горем, я чувствую, что он уже не так грустит, во всяком случае, не так часто. Да и Ивуар выглядит счастливой и спокойной, за последние месяцы сфера вызывала меня к ней всего два раза… И потом, знаешь, чем больше проходит времени, тем больше я ощущаю себя с ними сторонним наблюдателем. Впрочем, теперь я и не «с ними», а «среди них». У меня нет там своего места. Наконец, думаю, я все уже повидал на земле, ничто меня больше не удивляет, не восхищает. Так что я говорю «стоп». Пора заканчивать.

— Ладно, хорошо… А когда ты собираешься воспользоваться своей Властью?

— Вообще-то, завтра.

— Уже?

— Да. Лео уезжает с семьей на уикенд, дом будет пустой, так что я смогу реализовать свой план.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

За эти месяцы мой план относительно Последнего часа изменился. Я много думал и не без сожаления решил, что лучше будет отказаться от идеи часового разговора между Лео и Давидом-Комиком. Я боюсь, что разволнуюсь, Лео примет меня за сумасшедшего, и все будет испорчено; а главное, я понял, что этот час будет слишком короток и, в сущности, ничего мне не даст, разве что позволит физически побыть рядом с ним.

Ведь я и так вижу его, своего сына, вижу и слышу каждый день без исключения. Я присутствую, когда он рассказывает Марион, как прошел у него день, я жалею его, когда у него неприятности; я радуюсь, когда у него все в порядке, у меня сжимается горло, когда я вижу, как он разглядывает наши с ним фотографии; я смеюсь его шуткам — даже тем, которые уже слышал, беспокоюсь, когда он заболевает; а главное, в каждое из этих мгновений я люблю его.

Что, в сущности, делает любой отец. Просто он не видит этого, и если я могу сколько угодно времени быть рядом со своим сыном, он никогда не сможет быть рядом со своим отцом. Тогда зачем мне эти несколько дополнительных минут с ним? Это слишком эгоистично.

Лео заслуживает большего; мне надо было придумать что-то получше.

Несколько недель или месяцев — не помню — назад я окончательно решил, каким будет мой последний час.

Это пришло само собой — как откровение.

Начиная с этого дня, я терпеливо обдумал каждую деталь, выучил наизусть и повторил каждое слово, рассчитал время, изображая и хронометрируя свои будущие жесты и движения. Все готово и должно пройти без сучка, без задоринки: благодаря этой последней власти я организую момент, который запомнится им надолго, может быть, на всю жизнь.

Нет, ничего особенно грандиозного, зрелищного: просто я понял, что должен думать не о себе, которому предстоит исчезнуть через несколько часов, а о Лео и Ивуар, у которых впереди целая жизнь.

План идеален: завтра вечером я удостоверюсь, что они всей семьей уехали на выходные, а потом телепортируюсь к ним. Я точно знаю, где Лео сохранил мою почтовую бумагу и замечательную перьевую авторучку, — на полке в закрытом отделении своего секретера. Так вот, я возьму два листа своей старой бумаги с моими инициалами и напишу два письма: одно — Лео, а другое — Ивуар. Чтобы не нарушать установленные Богом правила, я датирую письма днем накануне моей смерти и спрячу в одну из своих старых книг — старинное издание «Двадцати тысяч лье под водой», которое кто-нибудь из них рано или поздно откроет.

Таким образом, через несколько месяцев или лет мой сын и моя внучка найдут свидетельство моей любви к ним, материальный след того, что я всегда хотел им сказать, но что никогда не говорил вслух, будто мы всегда думаем, ибо у нас будет еще для этого время; и это свидетельство останется у них навсегда.

И тогда я не буду уже для Ивуар просто папой ее папы, от которого остались лишь фотографии, а ее дедушкой, который любил ее и сказал ей об этом; и для сына я не буду больше человеком, который ушел в мир иной, сожалея о прожитой жизни. Потому что и это тоже я собираюсь ему сказать: что благодаря ему я полюбил свою жизнь.

Конечно же, оба этих письма я заучил наизусть, часами продумывая каждое слово, выверяя каждое выражение. Единственная загвоздка состоит в том, что у меня всегда был ужасный почерк, из-за чего мне придется приложить немало усилий, чтобы мои письма получились более-менее читабельными. На написание каждого из них я запланировал по двадцать минут: так у меня останется в запасе еще двадцать минут на тот случай, если я буду писать медленнее, чем думал, а если все пойдет хорошо, у меня будет время, чтобы пожевать чего-нибудь из холодильника.