Читать книгу "Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко"

— Не совсем. Десяток тысячелетий туда, десяток сюда — непринципиально, — скромно поправила Марья.

— Ты, Марья, смотришь на всех тоже с башни. Думаешь, в тебе институт и тысяча книг, а у меня нет, ты среди облаков, а я в канаве. Ладно, в канаве. Но это моя канава. Эта канава — мое имущество. Желаешь считать своим имуществом свое образование и чужие смыслы из чужих книг — кто мешает? Но если другой сумасшедший прочитает другие книги — кого на костер? Каждый будет для себя прав, только лестницы до неба не построит. Потому что забыл свое общее. И каждый будет сбрасывать всякого другого со своей ступеньки. Я поняла — с очередной философией лестница делается только короче, а неба не видно вовсе.

— Ты на меня наскакиваешь — я повод дала? — лениво удивилась Марья.

— Плевать на повод! Раньше был один язык — им понимали Бога!

— Да почем ты знаешь?

— А ты почему не знаешь? Деваха — знает, ты — нет… Глафира знает. Последний алкоголик знает, потому что спрашивает не что-нибудь, а — уважаешь?.. А ты со своей башни орешь — не уважаю!

— Я не в состоянии уважать алкоголиков.

— Правильно. В каждом свой алкоголик. Но разговаривать надо не с ним, а с тем, что дальше. Что было всегда.

— Опять в пещеры. Потом от пещеры к Хиросиме. От Хиросимы — в пещеру…

— Моя бабка тосковала, что во время войны все понимали друг друга больше, чем потом, от последнего куска чужому отщипывали. Бабка говорила, что тогда каждый кого-нибудь спас, что не было таких, которые не спасали. Каждый спасал — каждого спасали. Говорили на настоящем языке.

— Такая логика требует новой войны.

— Что требует войны, вообще не логика. И вообще война ни при чем. Просто общее слышнее во время опасности. Всего и надо-то — потом не терять. Я знаю — во мне звучало. И сейчас, может, звучит, потому что раньше — режь меня, ничего такого во мне не было. Да во мне вообще ничего не было… А сейчас — само! Из ниоткуда. Изнутри, снаружи — отовсюду… Можно без войны, многие звучали без войны. Им не страшно жить.

— А тебе?

— Я не жизни боюсь, а себя в ней. А надо — на том древнем языке. Может, это и не слова вовсе, а то, как делаешь. Может, это все и могут понять. А тут все говорить научились.

Марья задумчиво уставилась в потолок. Она забыла, что собиралась считать Лушкины ляпы.

— У меня теория… — проговорила она минуту спустя. Задержалась взглядом на тумбочке, качнула головой, изумляясь. — Тумбочка. Из дерева. Дерево — из клеток. Клетки — из молекул, молекулы — из атомов. Атомы — из энергий… Равновесия, сцепления, фиксации. Молекула — материя, а атом? Уже сомнительно. А уж что касается энергий… Собственно говоря, материи нет в принципе. Каждый из нас состоит из бесчисленного числа Хиросим. Материя — временно уравновесившие друг друга энергии. Материя лишь форма. В форме энергия засыпает. И то, что мы называем материей, есть не более чем состояние энергетической дремы, временной остановки. Ну, естественно: форма не может быть вечной. Теперь мне понятно, почему на Востоке все материальное считается иллюзией, — материя не имеет самостоятельной сущности. Ее принципы создаются застопоренным движением. Ну да, эти принципы и образуют материальные формы… Все имеющее форму — смертно. Любая форма подвержена разрушению. Значит, бессмертие возможно лишь вне формы. То, что умирает, не является жизнью. Жизнь не умирает, умирает нежизнь. Живое — бессмертно и бесконечно…

У нее был углубленный, как бы сонный голос, голос ощупывал, исследовал, что-то обнаруживал и повторял, но повторение не оставалось повторением, а подчеркивало какую-то новую грань. Лушка, только что протестовавшая против вавилонских теорий, не за всем успевала, но почему-то все видела, даже отсутствие материи оказалось зримо, и подступал какой-то вопрос, его было важно задать, а он не рождался, потому что находился снаружи, вопрос окружал и сдавливал, он никак не умещался в Лушкиной форме, наверно, следовало расшириться для удобства, но тут совсем не вовремя и с бесполезной энергией распахнулась дверь, вошел псих-президент, за ним бесшумно, будто из воздуха, возникли две сестры с подчеркнуто непроницаемыми лицами и застыли по бокам дверной ниши почетным караулом.

— Ну-с, — бодро спросил псих-президент, — что случилось на этот раз?

Лушка увидела, как Марья собрала силы, чтобы без натуги перейти из лежачего состояния в сидячее, и это ей удалось, и она осталась довольна, что удалось.

— Случилось? — позволила себе слегка удивиться Марья. — Пока ничего, насколько я могу судить. Здравствуйте, Олег Олегович.

Лушка изумленно замерла: ни одного слова не было произнесено без намека, потайного смысла, вокруг Марьи и псих-президента ткалось невидимое облако сигналов, пробрасывались пробные мячи, проступили контуры полуигры, полузависимости, ах, вы пришли, неужели вы пришли, вы все же пришли, но я еще здорова, это, к сожалению, только мое мнение, а вы, разумеется, вольны считать иначе, однако я культурный человек и признаю ваше право на ошибку — здравствуйте, Олег Олегович, и хотя мои пожелания здоровья мало на вас отзываются, все равно — здравствуйте.

— Ты, Гришина, можешь идти, — небрежно произнес псих-президент, беря Марью за руку и нащупывая пульс.

Вот еще! — тут же возмутилась Лушка и не двинулась с места.

Как он, с этим пульсом — первое лицо, хозяин-диктатор, явно же, что пульс не нужен, но демонстрирует и не старается скрыть, а подчеркивает — знайте, считайтесь, вас нет, есть только я, я — псих-президент! И чтоб я отсюда ушла?..

— А впрочем, можешь остаться, — изменил решение псих-президент, оборачиваясь к сестрам и делая бровями разрешающий знак. Караул по-военному четко развернулся и скрылся за дверью. Псих-президент присел на пустую тумбочку. Лушка перебралась на кровать подальше. — Самочувствие? Жалобы? — В глазах врача приглашение к слабости — валяйте, валяйте, размазывайте свое масло на мой хлеб…

И она его терпит на своей тумбочке?

А тумбочка — мое имущество, сообщила всем интересующимся нижняя часть президента. И все остальное на этой территории — мое имущество, да, и пациенты тоже.

— Всё замечательно, — ответствовала с усмешечкой Марья. — Особенно пересоленный хек.

— Опять пересоленный? — удивился псих-президент. — Я ж велел его вымачивать.

Удар, еще удар… Им это доставляет удовольствие?

— Хотя должен сказать, Мария Ивановна, — продолжал псих-президент, — что в других отделениях нет и этого. Демократия, Мария Ивановна, демократия.

— Все еще демократия? — обрадовалась Мария Ивановна. — Вы, как всегда, добрый вестник. Наше радио молчит полгода. Мастер все еще болеет?

— Уволился, — вздохнул псих-президент. — Совсем уволился. Открыл собственное дело. Предприниматель, да.

— Давайте починю, — предложила Марья, и Лушка поняла, что предлагает починить не первый раз. — И платить не надо, и узнаем, что российская демократия ни на что не пригодна.